Семья в огне - [56]

Джун подтягивает колени к груди, ставит ноги в кедах на самый краешек своего стула и смотрит на трепещущий серебристо-белый брезент шатра. Она медленно покачивается из стороны в сторону, чувствуя, как в груди разливается кровоподтек вины и стыда. Он поднимается по шее к лицу. Как она могла так жестоко обойтись с человеком, от которого видела только любовь, поддержку и доброту? Есть лишь один способ заслужить его прощение и оставить позади эти страшные слова – просто сказать «да». Выйти за него замуж. Ей пятьдесят два, Люку тридцать. Они знакомы уже три года, и за эти три года он ни разу ей не соврал, ни разу не обидел. Да, порой он бывает неосмотрителен. Эгоистичен. Нетерпелив. Но в нем Джун нашла куда более надежного друга и партнера, чем в Адаме. И в отличие от Адама, который сразу после рождения Лолли стал избегать любого физического контакта, Люк постоянно находил способы к ней прикоснуться. Когда она проходила мимо, он то и дело гладил ее руки, ягодицы. А секс (хотя Джун предпочла бы заниматься им пореже) часто оборачивался бурей новых и удивительных ощущений. Тело Люка, в одежде и без, до сих пор приводило ее в шок. Прикосновение к нему заканчивалось либо приступом девичьего смеха, либо полной потерей речи с ее стороны. Зачем же она так цепляется за свое прошлое, за свою гордость? Почему бы просто не дать ему то, чего он хочет? И то, чего хочет она сама. Джун вытягивает ноги и кладет их на соседний стул. Вдыхает спокойный ночной воздух и чувствует, как с выдохом расслабляются мышцы ее плеч и шеи. «Вот оно», – думает она с облегчением. Похожее чувство она испытала, приняв решение развестись с Адамом. А потом еще удивлялась – вспоминая годы брака, полные сомнений, вранья, догадок, – почему так долго шла к этому простому и очевидному решению. Тогда у нее тоже было много вопросов. Почему некоторые решения приходили так мучительно, а потом от мук и сомнений не оставалось и следа? Почему самые важные жизненные уроки стоили ей такой душевной боли?

Джун покрепче запахивает жакет и устраивается на двух стульях, ставших ее импровизированной кроватью. Она дождется Люка. Будет сидеть хоть всю ночь, слушая чиханье оленей в лесу и пение древесных лягушек. Она дождется его здесь, под свадебным шатром. Дождется – и скажет «да».

Сайлас

В город он въехал уже после трех ночи. Последний раз курил сразу после того, как Лидия Мори наорала на него на тротуаре. И сегодня покурить уже не получится: в рюкзаке гремят осколки бонга. Да он больше и не хочет быть под кайфом, не хочет, чтобы что-то мешало ему воспринимать мир. Надоело. Да и время пришло. Но прежде чем сделать то, с чем он тянет несколько месяцев, надо вернуться и вспомнить все. Чтобы потом рассказать во всех подробностях. Он помнит, как Люк просил их потрудиться вдвое лучше обычного. «Вы, ребята, молодцы, но сегодня я прошу вас выложиться на все сто». Помнит, как вместе с Чарли и Итаном сбежал на поле (стоило боссу только уехать), как они валяли дурака на Луне и потом впопыхах доделывали работу. Люк наверняка заметил их косяки. При следующей встрече он обязательно бы сделал им выговор, но без криков и оскорблений. Просто сказал бы, что ему нужны более ответственные работники, а если они не могут работать по-человечески – что ж, тогда он найдет других ребят. Он и раньше так им говорил, после чего они пару месяцев вкалывали будь здоров, добиваясь его расположения. Он помнит, что Люк никогда не казался ему настоящим взрослым. Они немного его побаивались, но больше – уважали. Конечно, во многом за физическую силу, таких здоровяков Сайлас больше не знал. И еще он как-то умудрялся сочетать ответственность с добротой. Трудолюбие – с человечностью. Очень редко, замечая халтуру, он взрывался и мог бросить на землю лопату, один раз даже грабли сломал об колено. Но такие вспышки случались с ним нечасто, и он никогда не направлял свой гнев на подчиненных. Люк был хороший человек. Вовсе не барыга, как обозвала его мать Сайласа, когда тот впервые спросил у нее разрешения работать на Люка. Поначалу она не разрешала, но другой работы в то лето – между девятым и десятым классами – не было, и в конце концов она сдалась. Только предупредила Сайласа, чтобы держал ухо востро и даже не думал соваться во всякие подозрительные дела. Никаких подозрительных дел у Люка не было, и со временем слухи про тюрьму и торговлю наркотиками стали казаться неправдоподобными даже тем, кто их распускал: Люк Мори просто не мог иметь никакого отношения к наркоте. Однако мать Сайласа стояла на своем: она до последнего считала все городские сплетни о Люке чистой правдой. А потом случилось несчастье, и тут уж она отвела душу: «Плохо так говорить, но я всегда знала, что ничего хорошего этой семейке не светит. Умных людей не обманешь. Слава богу, там не было Сайласа!» – говорила она соседке по телефону в тот день. Люди глазом моргнуть не успели, а она уже присела подругам на уши: быстро же она нашла и мотив, и виновника! Вот кому надо было доверить расследование. Но лучше всего Сайлас помнит свое собственное молчание. Он ни слова не сказал в оправдание Люка – ни матери, ни всем остальным сплетникам, которым только дай повод почесать языком. Молчал как рыба. Еще он помнит, как спустя пару месяцев после пожара увидел в кофейне Лидию Мори и захотел рассказать ей правду. Но тогда кишка у него оказалась тонка, и потом тоже – много-много раз. Вместо этого он стал за ней следить. Даже пару раз стоял под ее окнами и наблюдал, как она переходит из комнаты в комнату. Всякий раз, завидев Лидию, он говорил себе, что вот сейчас уж точно подойдет к ней и расскажет правду. И всякий раз ему не хватало духу. Он боялся даже не родительского гнева или тюрьмы, нет: куда больше его пугала перспектива никогда больше ее не увидеть, потерять возможность наблюдать за такой вот Лидией – одинокой, печальной, ни о чем не подозревающей. Объяснить это на словах было невозможно, но Сайлас мнил себя ее защитником, хранителем, ее тенью. Никто другой этого бы не понял, особенно сама Лидия. Когда он расскажет ей, что произошло, она даже не попытается его понять, это уж точно. Если бы не их сегодняшняя встреча на тротуаре, он, вероятно, так и оставался бы ее тенью – долгие годы. Но теперь она его увидела. И сделанного не воротишь. Уж что-что, а это он хорошо усвоил.