Семья Наполеона - [31]

Бонапартам не потребовалось много времени, чтобы начать рассматривать себя пусть не как королевское семейство, но как таковое в будущем.

И все-таки Наполеона мучили опасения. Жозефина вспоминает, что он никак не мог преодолеть в себе чувство «благоговейного ужаса каждый раз, когда входил в кабинет покойного короля». Иногда, отходя ко сну, он говорил ей: «Ну давай, моя маленькая креолка, ложись спать в постель к твоему повелителю». В душе он всегда оставался выскочкой, который никогда толком не знал, как ему себя держать. Его манеры были чудовищны, в особенности по отношению к женщинам. Если верить Бурьену, который многого насмотрелся за эти годы, то «он (Наполеон) редко говорил что-либо приятное женщинам и частенько отпускал самые что ни на есть грубые, из ряда вон выходящие замечания». Например, одной он мог заявить: «Господи, какие же у вас красные локти!», другой — «Ну и шляпа! Истинное уродство!» Или же: «Вашему платью далеко до чистоты. Вы что, никогда не переодеваетесь? Да я же видел вас в нем никак не меньше двадцати раз!» Бурьен добавляет, что у Наполеона была «непреодолимая неприязнь к пышным особам».

В свои пятьдесят Летиция все еще была на редкость моложава и хороша собой — до тех пор, пока не открывала рот; она потеряла все зубы до единого. Жила она в доме своего брата Феша на Рю-дю-Монблан, отклонив предложение сына перебраться в Люксембургский дворец. Несомненно, эта резиденция как-то не вязалась с бывшей хозяйкой «Каса Буонапарте». Позднее Меттерних от кого-то слышал: «Мамашу Наполеона не интересовало ничего, кроме денег». Ни склад ее ума, ни ее вкусы не способствовали приобщению Летиции к высшему обществу. Она располагала непомерными доходами, но без четких указаний сына ничего не могла с ними поделать, кроме как вложить в недвижимость. Ей оказалось не под силу приспособиться к жизни во Франции, и она продолжала говорить по-итальянски, а если и заговаривала по-французски, то с чудовищным акцентом. Тем не менее могущественнейший властелин в Европе, укротитель французской революции по-прежнему благоговел перед матерью.

Элиза, синий чулок в семье, заполнила свой элегантный парижский особнячок Отель Морена писателями, учеными и художниками. Такие живописцы, как Давид, Изабе и Гро были там постоянными гостями. Она также сделала своим близким другом «академика», поэта и оратора Луи де Фонтана, с которым поддерживала регулярную переписку. Скорее всего, они не были любовниками. Угловатые прелести Элизы, должно быть, пришлись не по вкусу даже прихлебателю Фонтану. Салон Элизы почтил своим присутствием даже такой маститый литературный лев, как Рене де Шатобриан, и она сумела-таки уговорить Наполеона, чтобы он вычеркнул имя того из черных «эмигрантских» списков. Кроме того, вместе с Люсьеном Элиза была любительницей домашних спектаклей, в особенности ей нравилась вольтеровская трагедия «Альзира», в которой она, нарядившись в облегающее розовое шелковое трико, играла заглавную роль. Первый консул жаловался, что она появляется «на фиглярской сцене едва ли не голой». Элиза основала общество литературных дам и даже придумала для них особое платье, которое носила и сама (Лаура Пермон описывает его как нечто среднее между еврейским, греческим, римским и средневековым нарядом). В этих утонченных кругах Баччиоки наверняка смотрелся более чем нелепо. Их дружба с Люсьеном как-то увяла, после того как последний покинул Мадрид, и поэтому для Баччиоки требовалось подыскать новое место. В конечном итоге он получил командование двойной бригадой и был направлен в гарнизонный городок. Элиза была только счастлива избавиться от него, однако продолжала время от времени наносить визиты в роли этакого самозваного полковника, решая за супруга, кого из офицеров повысить в чине, а кого отправить в отставку. Причем с последними она держала себя столь же вызывающе надменно, как и с дамами в Тюильри.

Несчастный Баччиоки пребывал в постоянном страхе перед супругой, которую, по его словам, все больше и больше раздражала его глупость.

Несомненно, Полина отличалась среди сестер самым скверным поведением. Вынужденная сопровождать своего Леклерка в Сан-Доминго (Гаити), она мучительно переживала разлуку с последним любовником, актером «Комеди Франсез» Пьером Пафоном. Злые языки поговаривали, что Первый консул отправил с глаз подальше свою необузданную младшую сестрицу, чтобы положить конец ее бесчисленным скандальным романам. Семонвиль, старый приятель ее корсиканского детства, рассказывал барону Мунье: «Я был одним из ее любовников. Нас было пятеро, пользовавшихся ее благосклонностью под крышей одного и того же дома, до того как она отбыла в Сан-Доминго… Величайшая потаскуха, но зато какая соблазнительная». Как-то раз в Сен-Ле она провела три дня подряд в постели с будущим маршалом Макдональдом, запасшись в спальне необходимой едой и напитками. К тому же она постоянно выкидывала фортели в Тюильри и даже могла прилюдно показать язык Жозефине. Перспектива покинуть Париж повергла ее в слезы, и она жаловалась Лауре Пермон: «Как только мой брат может быть столь жесток сердцем, что отправляет меня в изгнание к дикарям и змеям? В любом случае, я больна, я умру, прежде чем доберусь до места». Лаура заверила подругу, что та будет неотразимо смотреться в креольском платье, и истерика Полины немного утихла. «Ты и впрямь так считаешь, Лаура? — спросила она. — Я действительно стану еще привлекательнее, если наряжусь в креольский тюрбан, короткое приталенное платье и нижнюю юбку из полосатого муслина?». Немного утешившись, она вместе с маленьким сыном отплыла из Франции в 1801 году. В Сан-Доминго она проявила удивительную стойкость, даже когда казалось, что чернокожие вот-вот овладеют столицей, и отказалась эвакуироваться. Ее также немного заинтересовало колдовство вуду, что она даже выразила желание встретиться с бароном Субботой, однако встреча так и не состоялась.