Семья и школа - [6]

Мы не даём ребёнку этого единственно практичного воспитания.

Мы очень непрактично учим его добру, которое не всегда полезно, которое чаще всего очень вредит интересам человека.

Почему?

Ведь, собственно говоря, если б я хотел облегчить своему сыну жизнь, я бы должен был внушать ему:

— Доставай деньги. Это главное. Какими путями, — это всё равно. Когда ты достанешь много денег, — про пути все забудут. Только делай это ловко, чтоб не попасться. Беги от людей, с которыми случилось несчастье. Никогда не следует подплывать к человеку, который тонет: и тебя с собой утопит! Но, мой друг, когда поступаешь так, никогда не дай заподозрить себя в жестокосердии. Напротив, ты сожалей, плачь, на словах говори как можно больше. Хорошие слова, это — всё.

Почему же, вместо того, чтоб подавать ребёнку такие, действительно, полезные в жизни, советы, ему внушают массу «хороших вещей», которые окажутся лишними, непрактичными, непригодными к жизни, которые будут мешать ему, вредить в борьбе за существование?

Почему? Зачем?

Я передаю своему ребёнку только то, что есть в моих мыслях и моем сердце лучшего, божественного и потому бессмертного.

Я стремлюсь, чтоб лучшая часть моей души осталась бессмертной и жила в моём ребёнке.

Это — бессознательное стремление к бессмертию,

Рождение ребёнка, это — скульптура.

И я — маленький Пигмалион, который хочет вдохнуть в созданную им статую живую душу, — мою душу. Чтоб она жила на свете после моей смерти.

У меня есть мечты, идеалы, грёзы. Я не доживу до их осуществления. Но он, может быть, доживёт. Не он, — его сын, которому он, в свою очередь, передаст мою душу, вложенную мною в него.

И когда мой внук увидит осуществление того, о чём мечтал я, и когда он скажет:

— Мой дед ещё мечтал об этом! Вот если б старик увидел!

Это моя душа прочтёт его устами:

— Ныне отпущаеши…

Вы слышите, про человека говорят:

— Совсем его покойный отец! Та же прекрасная душа!

Вот человек, который не умер, хотя его и похоронили.

Оп живёт, живёт в своём сыне.

И старики, помнящие отца, с радостью видят живую душу человека, которого они знали, узнают её и улыбаются ей, как старой милой знакомой.

Скупец хотел бы, чтоб и сын его был скрягой. Человек, любящий людей, хотел бы, чтоб и сын его обладал той же душой.

Это — стремление обессмертить себя.

Боязнь умереть.

Путь к бессмертию, это — дети.

Вот вам, мне кажется, и решение о школе.

Послушайте, в то самое время, как я пишу вам, мой сын в соседней комнате сидит и зубрит историю Иловайского, — именно историю Иловайского, а не историю мира, потому что с настоящей историей мира этот «курс всемирной истории» ничего общего не имеет. Это — самый тенденциозный и потому отвратительный учебник в мире. Он напоминает мне подтасованную колоду карт. Извращённые факты, извращённое освещение.

То, что читает сейчас вслух мой мальчик, ложно и потому отвратительно. И это вбивают ему в голову!

Что я должен сделать?

Пойти и сказать:

— То, что ты сейчас прочёл, — ложь. Дело происходило вот как!

Он скажет мне:

— Вот хорошо, что ты мне сказал. Я так и отвечу!

Что я должен возразить ему?

— Нет, мой милый мальчик, отвечать ты должен так, как написано в учебнике. А правду — скрывать про себя. Говори ложь, а думай правду!

Передо мной лежит газета, которую я только что прочёл.

В ней какой-то господин рекомендует ввести особые классы «народной гордости».

Он с умилением вспоминает, как где-то в Германии видел школьников, которые распевали во всё горло под дирижёрство учителя:

«Deutschland, Deutschland ueber Alles,

Ueber Alles in der Welt»[2]

И он рекомендует ввести такие же прогулки с пением для наших школьников.

Да если я-то думаю, что «ueber Alles[3]» должна быть справедливость, а не «Deutschland[4]»? Зачем же мне калечат моего ребёнка?

Вы хотите давать «политическое воспитание» детям? Ради Бога! Да они ещё слишком малы для этого!

Вдруг я имею в доме девятилетнего представителя партии! Да это так же приятно, как иметь в доме урода.

Политика, даже самая лучшая, неуместна в преподавании. Политика, это — такая приправа, которую нельзя класть во всякое кушанье.

Я требую, чтоб школа дала моему ребёнку три вещи: знание, любовь к знанию, уменье учиться и достигать знания.

Пусть он знает, хочет знать больше, умеет заниматься сам.

С знанием придёт и любовь.

Любовь, это — знание.

Только то, что мы знаем, нам близко. Только то, что нам близко, мы любим.

Чтобы полюбить какого-нибудь человека, надо узнать его. Когда вы знаете его, его мысли, его радости, его печали, его прошлое, понимаете причины каждого его поступка, — вы сочувствуете ему, вы жалеете уже о тех дурных чертах, которые просто возмутили бы вас, если б вы не знали, почему, откуда они явились, у вас является желание помочь этому человеку — вы любите его.

То же самое и с целым народом, со страной.

Узнайте, и вы полюбите.

Почему этнографы всегда в конце концов любят тот народ, который они изучали? Потому, что они вошли глубоко в его быт. Потому, что они его знают.

Пусть школа только даёт знание.

И когда мой сын будет знать Россию, знать её литературу, её историю, её быт, — он будет любить её.

А уж что он будет считать «ueber Alles», предоставьте позаботиться мне.