Семнадцать о Семнадцатом - [66]

Перевязали гроб, опустили. Пока опускали, ходил ходуном, съезжала крышка, через просветы мелькало тело. Жена рабочего билась в рыданиях, причитала:

– Гвоздя, гвоздя не хватило…

Как объяснил потом один из друзей покойника, расплачиваясь с копателями, умерший работал на заводе Самохина, выпускавшем скобяные изделия.

* * *

В первый день марта, только отгуляли февральские морозы, как поползли по кладбищу слухи, что в Петрограде произошла революция. Второго числа на кладбище пришел Прокофьев. Копатели как раз заканчивали свежий крупный ров на два десятка покойников.

– Царизм пал! – прокричал он, пьяно взбежав на холм рыхлой земли, утонув в ней рыжими сапогами по щиколотку. – Да здравствует республика!

Федор и Иван не верили своим ушам.

– Несколько дней назад произошла революция в Петрограде! – гремел Прокофьев. – Местный контрреволюционный элемент скрывает это известие от рабочего народа, но радостная песня уже разлетается по профсоюзам и заводам, сегодня намечены народные гуляния! – Он нахмурился и строго посмотрел на Ивана: – Советую прийти.

Степан в сердцах сорвал фуражку и бросил под ноги.

– Давно пора!

– Что теперича будет… – вздохнул Федор.

– Теперь, товарищи, – Прокофьев обвел взглядом присутствующих, – будете трудиться по восемь часов…

«Работы прибавится», – подумал Федор, но сдержался, промолчал.

* * *

Периодически Прокофьев наведывался на кладбище и проводил с могильщиками беседы. К июню все они уже отличали эсеров от кадетов, большевиков от меньшевиков и буржуев от пролетариев. Главным требованием большевиков агитатор называл прекращение войны. Копатели, насмотревшиеся на похоронный поток раненых – а если столько умирало в госпиталях, сколько осталось безвестными лежать на полях? – это требование поддерживали.

На Дон, по рассказам революционера, вернулся атаман Каледин, воспротивившийся перевороту, собирающий казаков для выступления против новой власти. Города Дона были против, но по станицам его влияние росло.

На антивоенную демонстрацию восемнадцатого пошли все могильщики. Большая Садовая была заполнена народом с красными знаменами и транспарантами. Прокофьев, сопровождавший кладбищенскую группу, объяснил, что написано на них «Долой войну!». В потоке народа Федор потерялся и забылся, а через несколько минут пришел в себя уже выкрикивающим лозунги вместе со всеми. Захваченный криками и веселой злостью, он закрыл глаза и вспомнил, как пела вереница людей, отправляясь со станицы на поле. Но тогда выбивались из общего гула отдельные голоса, басили стройно мужики, бабы выводили канон, а теперь – тряслась мостовая от хорового крика единого человека. И Федору захотелось быть его частью.

Под ногами разлетались сорванные со стен домов плакаты. Извернувшись, Федор поднял один. На бумаге через плечо улыбался солдат с красным знаменем. Шедший рядом с Федором казак выхватил у него лист, затряс перед лицом: «Война до победного, гутарьте-гутарьте, суки…» – потом затушил о бумагу папиросу, продырявив ее на месте улыбающегося лица.

Банки, собиравшие государственный займ, были закрыты, большевики становились около них караулом.

* * *

Следующим утром Федор проснулся как с похмелья, хотя его – крепкого, закаленного – горькая давно не брала. Вспомнив вчерашний день, улыбнулся и испугался своей улыбки. Мир за оградой менялся и ломался, и только здесь, среди ровных рядов могил, все оставалось по-прежнему.

Пытаться разбираться в этих переменах Федор не хотел, уверенный, что пришли они ненадолго. Разве не было в России уже пугачевского казачьего бунта, о котором так подробно рассказывали старики? Разве стачки пятнадцатилетней давности увенчались успехом?

Федор думал об этом, прогуливаясь поутру по погосту. Под землей рядами, строем, лежали рабочие и казаки, солдаты и чиновники, крестьяне и воры. А дальше, глубже, закопанные до рождения Федора и деда Федора и деда деда Федора – вся земля в крови и костях. Что же они за порядок устраивают там, под землей?

* * *

Новый петроградский переворот Федор воспринял как должное. Он привык к этому, как горцы привыкают к землетрясениям. Через месяц снова понесли политических покойников, погибающих в драках, грабежах, под революционными пулями и казачьими нагайками. В декабре на кладбище забежал Прокофьев и сообщил, что большевики отступают из города, с ним ушли несколько молодых копателей. Власть в городе менялась быстрее, чем погода. Месяц держался в городе Каледин, три дня – большевики, месяц – снова атаман, до февраля, после – социалистическая армия Сиверса.

* * *

В одну из холодных февральских ночей восемнадцатого года Федора разбудили приглушенные голоса и шорох. Полежав немного для успокоения и убедившись, что никто из могильщиков не проснулся, он взял лопату и выглянул за дверь. Луна выхватывала на аллеях тени, которые спросонья копатель принял за собак, но приглядевшись, увидел, что это были люди. Спрятавшись за кустом сирени, мужик начал слушать.

– Пуговицы режь, дурак. Опознают. Погоны срезал, а пуговицы оставил. Оружие спрячь, – бормотал кто-то деловито.

– Пр-р-рятаться, как собаке! – рычал второй. – Мне, русскому офицеру, от этой мрази. Скрываться в склепе… Мы напор германцев держали-держали, а дом, Россию, не удержали!