Семисвечник - [25]

– Ach, die Tilde, – доверительно сказала однажды, еще до войны, старая пани Риттенбахова моей матери. – Die ist schon ganz verruckt. Ви знать, милостпани, когда итти спать, она целовать фсегда портрет этот, wie heisst der Kerl, этот Адольф Гитлер! Na was sagen Sie dazu? Это ест нормал?

Ах, эта старуха Риттенбахова! Собственно, единственный ключ к правде о Кукушке я получил от нее. Пан Гюссе к тому времени уже служил зенитчиком где-то в окрестностях Гамбурга, поэтому старая пани могла снова показываться на улице. Но если раньше она была разговорчивой и на своем клоунском чешском охотно болтала в лавках, то теперь замолчала, ходила по местечку в потертом зеленом плаше, как тень той веселой старой матери полка, толкая перед собой коляску с Хорстом. Мальчонка становился коленками на сиденье, разглядывал окружающий мир и пискляво, на непонятном немецком, задавал няньке различные вопросы, на которые та вполголоса отвечала. У фрау Гюссе, его матери, уже не оставалось времени для ребенка. Не покладая рук она трудилась ради победы Рейха: руководила арбайтсамптомом и даже фолькштюрмом, потому что война уже близилась к концу.

Однажды мы встретили ее, старую пани Риттенбахову, на нижней дороге за вокзалом, собственно – лишь коляску с Хорстом, оставленную у входа в мелочную лавку. Хорши вытарашил на нас глазенки, похожие на перезрелые черничинки, и сунул палец в нос.

– Посмотри, – сказал Бенни-Пржема, первый альтист нашего бэнда. – Это, кажется, молодой Гуса, а?

– Хорст Гюссе, – ответил я. – Братишка Руды Гусы, спаси его бог.

Бенни-Пржема с интересом рассматривал черноволосого ребенка.

– Ну, на братана не очень похож, – сказал он. – Эти глаза, волосы – я не я буду, он похож скорее…

В это время из магазина вышла пани Риттенбахова.

– Добрый день! – поздоровались мы, и я смущенно произнес:

– Любуемся вот на братишку Руды…

У старухи – или мне это только показалось – заблестели глаза.

– Ja, ja! – сказала она. – Der arme Rudi.[27]Теперь есть с ним конец.

– Вы что-то слышали о нем? – спросил я. Старушка повертела головой.

– Он есть на Восточный фронта. – Потом добавила с заметной иронией в голосе: – Er kämpft für den Fuja und Vaterland.[28]

– А это, значит, его братанчик.

– Так он на немца совсем не похож, пани Риттенбахова, по крайней мере, на чистую расу, – произнес Бенни-Пржема и подмигнул. Та посмотрела затуманенными, влажными глазами на Бенни-Пржему и, поколебавшись, сказала:

– Так он не есть немец. – И потом вроде бы замолчала и – после долгой паузы – тихо сказала: – И такше не есть чех.

– Как это? – спросил я, но тут из магазина вышли люди, и пани Риттенбахова скоренько распрощалась.

– У этой бабы что-то с головой, – заявил Бенни-Пржема. – Могу спорить: когда Руда придет с войны, будет из Хорста чех, железно!

Я тогда и не предполагал, что эта встреча с пани Риттенбаховой однажды выведет меня на след Кукушки.

Но к чему это я, собственно?

И кому это сегодня надо?

Руда, как я уже сказал, не вернулся, а где застал его братишку конец войны, никто не знает. Пан Гюссе вроде бы погиб при налете на Дрезден весной сорок пятого, а фрау Тильде исчезла из К. за несколько дней до прихода Красной армии. Примерно месяцем раньше она отправила Хорста к каким-то дальним родственникам в Вюртенбург – никто не знает, к каким, да и никого это уже не интересовало.

Никого? Нет, все же кое-кто интересовался судьбой семьи немца Гюссе. Никто бы и не подумал, что этим человеком была Сара Абелесова.

Да. Я в этом не сомневаюсь. Хотя, быть может, это лишь моя фантазия. Ведь пани Риттенбахова любила Сару. А мать Сары, которая была родом из Вены и чешский язык ломала не меньше пани Риттенбаховой, вроде бы в молодости была лучшей подругой Тильды Гусовой. Что было вполне естественно: в К. жили всего каких-то восемь немецких семей, пять из них – в Гадрнице; с ними молодая жена заведующего магазином встречаться не могла. И, вполне естественно, она подружилась с молодой венкой, которая до сих пор еще жила вестями с Пратера и из кондитерских около Ам Грабен. Так что старая пани Риттенбахова нянчилась не только с Рудой, но зачастую и с Сарой.

В жизнь этих молодых женщин и матерей вмешались, конечно, высшие, политические и национальные, интересы, новая идеология, которую фрау Тильда начала ревностно исповедовать. И все кончилось. Насколько я помню, приятельские отношения между Тильдой и Алисой Абелесовой прекратились, а когда Алиса в 1936 году, к счастью, умерла, Тильда не пошла даже на похороны.

А старая пани Риттенбахова пошла, и ее горький громкий плач оказался скорбным контрапунктом того скорбного события. Она часто приходила на кухню Абелесовых еще до появления в местечке К. немцев. И бывала там до того самого случая, когда в молочной произнесла эти роковые слова:

– Этот наш немец софсем не есть никакой немец… А Саре она, как это иногда бывает, в какой-то степени заменила мать или скорее тетку: вполне вероятно, что в детском сознании ее мать, Алиса Абелесова, всегда связывалась с добрым лицом старой няньки. Поэтому ничего странного не было в том, что, возвратившись в К. в июне сорок пятого, Сара в первую очередь посетила всеми покинутую старую немку.