Семейный вопрос в России. Том II - [18]

Замечу здесь: мы любим даже революцию во всем, мы - фрондируем, и с чувством счастья, в законах, модах, в политике, в литературе. Но в рождении мы никнем долу при всякой мысли о фронде. Здесь мы отказываемся от всякой революции. Первый революционер и всякая анархистка становятся здесь кротки, как ягнята: "О, как бы родить законно!" Когда вдумываешься в эти тайны, в эти инстинкты, растериваешься: до чего же святы все эти рождающие, кротки, миролюбивы, законолюбцы! И тем ужаснее, что к этой-то воплощенной простоте и примирению поднесено жало отрицания: "Не признаем тебя! Нет тебе закона!" И тогда, опять через ужасную муку, дитя умерщвляется его кротчайшею матерью, на все бы согласною, на все бы готовою, лишь бы ее признали, и не находящею этого признания...

"Людской расчет, - продолжает наш автор, - проклявший внебрачное деторождение*, опирается на чувство стыда стадного. Этим стадным стыдом да суровой церковностью прикрылся от выцветения фальшивейший и бездушнейший из всех людских принципов - принцип незаконности рождения. Фальшивость его, помимо других доказательств, свидетельствуется простейшим сопоставлением: установлена ли, в уравновешение законности рождения, - законность смерти? Если есть незаконнорожденные, должны быть незаконно-умершие. Иначе нарушается основная, всюду разлитая в природе, гармония между жизнью и смертью".

______________________

* Термины "незаконное рождение", "внебрачное рождение" все вытекли из неправильного в законе определения брака и никем не признаются точными. Почему не ввести термин "тайно-брачные рождения", незарегистрированные, нераспубликованные? Или еще - "не гражданские рождения", т.е. родившиеся без соблюдения полноты общепринятых в данной стране гражданами формальностей. В. Р-в.

______________________

Вот где рассуждение автора достигает кульминационного пункта, и поставить так вопрос - значит упразднить его, снять с очередных вопросов истории, быта, государства, церкви. Рождение есть абсолют, на который опираются все слабейшие и низшего порядка явления. Нет рождающихся - нет граждан, нет верующих; нет государства как собрания граждан и самой церкви как собрания верующих. Все это плывет в рождениях, как суденышко в океане. Может ли судно руководить океаном, его кормчий приказывать ветрам и определять течения? Безрассудная попытка. Но я скажу г. Серому: теперь уже поздно это судить. Мы тысячу лет убивали детей и в 1001-й год спросили: почему? Я говорю, судить поздно: потому что, как же вы ответите уже погибшим матерям за их погубленных детей? А нет слез, которые бы не весили, и опять же нет крови, которая бы не весила. Мировой вопрос и может быть решен при свете мировой правды. Судьбы царств решались неправильностью их устроения. Был рабовладельческий Карфаген и пал перед свободным Римом. Но рождение - не факт социального устройства, а член религии. С рождением поднимает голову длинная цепь фактов: материнство, семья, родительство - все это только окружение родившегося ребенка. Пусть только один ребенок, но принципиально, предвиденно, - а уж у нас ли "непредвиденно" это совершается!! - был задушен в невыносимой грусти матерью и мать не была при этом поддержана, утешена, остановлена, - то почему вы думаете, что за одну эту мать не вступится мировое родительское чувство, по ощущению взаимной связанности и родства и близости? Клянусь, нечто подобное уже сейчас несется в воздухе: не об этом ли писали мудрецы и поэты, писал Гёте, пусть и не занимавший штатного места пастора; об этом поднялся - пусть это краткий и маловажный эпизод - свист в Астрахани. "Мы - все родные, не обидь никого"; "мы имели мать - и все рождающие суть косвенно наши матери". Спартак, соединив рабов, некогда смутил Рим; рождение как абсолют - может потрясти гораздо глубже очень, казалось бы, абсолютные и стойкие вещи. До сих пор оно уступало; хоронилось, бежало, как относительнейшая вещь, малейшая. Но это - минута, которая может кончиться. И рабы были рабами - и это продолжалось не вечно. Тут именно принцип смерти в сопоставлении с жизнью; мы захварываем, - и кто спрашивает, "по закону ли"? Болеет человек, страдает: это - вечерняя заря, которая предваряет собою ночь, смерть. Ей на другом полюсе отвечает любовь, эта радость и утренняя заря бытия человеческого. Первую мы именуем: "Великое таинство смерти"* и считаем ее одним столпом мировой религии. Тогда каким образом мы откажем в аналогичном наименовании любви, - и не объявим ли тяготение цветка к цветку, животного к животному и человека к человеку вторым столпом религии же? Вырвите его, погасите кажущуюся вам неважною и капризною дымку любви - и вы покачнете мир. Не качайте его: Фауст покачнул и погиб, отдался дьяволу. Как многозначительно болеть для человека, ровно в этой же мере и даже более - многозначительно для него полюбить. Один шаг в перевесе уважения к болезни - и весы мира упали одною чашкою в ад. Но в то время как к постели болящего мы подходим на цыпочках и бережем его покой; а когда он умер - церковь высылает золотистый покров на бездыханное тело и окружает свечами и фимиамным дымом "перст", "красную глину", - параллельно что делается для ребенка? где фимиамы, молитвы? где торжество всех в отношении к рожденному, рождению и родившей. Как грубо и не благоговейно мы относимся и к заре ребенка, любви? Между тем если в смерти есть "рок" и "фатум" и Провидение, и вечность, но вечность немощи нашей, то все это и в любви есть, но уже как знак нашей силы. Кто же дал перевес "обожания" и почти "обожения" смерти над бытием? И, назвав рождение "скверною", если не выговорил, то подумал: "Смерть есть бог". Все это не было никогда уловлено, и отсюда могут пойти большие споры и очень сомнительные в исходе тяжбы. Вот как прелюдия к этим спорам, в высшем философском и религиозном смысле, понятие "незаконного рождения" и любопытно: ибо тут - весь человек, и ведь нельзя же о человеке рассуждать только в гражданском смысле. Человек есть лицо священное: можно ли же говорить о его появлении на свет, о ниспадении на землю его бессмертной души в порядке "Гражданского уложения"?! Религиозное и судите религиозно. Вот почему столь долгие века рок удержал гражданство от разрешения вовсе не гражданского вопроса: дабы, раз уже хотя бы одна "прядь льна курящегося" была погашена, дождаться в линии веков момента, когда будет поднят и может быть поднят общий вопрос об угашении бытия человеческого; о водах горьких, которые вдруг выступили на место вод сладких в самом роднике бытия человеческого. Короче: каким образом сладость рождения перешла в горечь рождения и радость о рождаемом - в уныние о рождаемом? Тут что же могут знать юристы: это - дело философов и богословов, религиозный и философский вопрос и частью судебно-религиозная тяжба.