Семейное дело - [299]

Ольга быстро отстранилась от него.

— Извини, у меня разгром… Идем на кухню.

Но там, на кухне, он увидел тоже чемодан, поставленный на табуретку, и в нем Ольгины вещи, аккуратно сложенные. Она уезжает? Ольга закрыла крышку и подняла чемодан. Да. У нее отпуск. Ведь она всегда берег отпуск в июле. Ильин сразу вспомнил: она ездит туда, на Абакан — Тайшет, на могилу своего мужа…

— Помнишь, — сказал он, — я тебя спросил, а ты ответила о Ерохине: «Я ему нужна». Тогда я не понял тебя, даже разозлился на такую жертвенность. А потом понял — нет, не про тебя, про себя, — что тоже нужен… Сережке, Надежде…

— Ты садись, — сказала Ольга. Она металась по маленькой кухоньке, сунула чемодан в угол, что-то снимала со стола, что-то засовывала в буфет. Ильин остановил ее. Нам надо посидеть вдвоем. Он увидел, как она села: опустилась на табуретку и положила на колени руки — как усталая крестьянка, думающая, что ей еще надо сегодня сделать…

— Мне трудно говорить с тобой об этом… — очень тихо сказала она. — Я всегда хотела поговорить с тобой, а сейчас… сейчас боюсь и не хочу. Ты пришел, и я совсем счастливая, Сережа. И я… никуда не поеду, ладно?

— Нет, — качнул он головой. — Обязательно поезжай! И каждый год потом тоже, Оля.

Хорошо, что она уедет. Я еще болен, я еще буду болеть долго и трудно, но зато потом, после болезни, у человека появляется иной взгляд на вещи, людей, людские отношения — другое видение, даже другое зрение. Я впервые почувствовал, что мне осталось, в сущности, не так уж много лет, радостей, хороших людей на пути, и хотя бы поэтому имею право на доброту. Кто меня не поймет и кто кинет первый камень?

Он не знал, что вот сейчас, когда он разговаривал с Воолом, туда, к Ольге, пришла Надежда.

Она стояла на площадке, в легком светлом костюмчике, невысокая, полная, от нее пахло парикмахерской, лаком для волос, рука на бедре, на руке сумочка, и, щурясь, глядела на Ольгу, на ее простенький халатик с закатанными рукавами и суконные тапочки.

— Впустишь, или будем через порог разговаривать?

— Зачем ты пришла? — спокойно спросила Ольга — За своим стулом?

— Между прочим, за мужем. Тебе этого не понять, конечно…

— Не понять? — Ольга стояла в дверях, не впуская Надежду. — Я не могу понять другого. Столько лет… Всю жизнь… Все тебе, все тебе!.. Нет, Наденька, тебе он больше не нужен, ты у него уже все отобрала, что могла, и ты сейчас за своей привычкой пришла. — Она усмехнулась, и, пожалуй, Надежда впервые увидела, что у Ольги может быть такое недоброе лицо. — Успокойся, ничего у нас не было, всю ночь проговорили, а вечером я уезжаю… к Ерохину. Так что приходи сюда завтра, может, и вернешь…

И закрыла дверь.

Бюро было назначено на двадцатое июля, но за несколько дней до него Коптюгова вызвали в райком, в парткомиссию, — он не пошел. Он должен был прийти с заявлением и рекомендациями, а рекомендаций у него не было. Эрпанусьян отказал сразу — и никаких объяснений! «Рано тебе в партию», — сказал он. Штока Коптюгов оставил на крайний случай, поехал к Чиркиным и уже на лестнице догнал Татьяну Николаевну: та поднималась с двумя тяжелыми сумками.

— Помочь? — весело спросил Коптюгов, пытаясь отобрать у нее сумки. — Вообще в свободное время подумываю поработать лифтом.

— Ты это что, ты это куда? — спросила Чиркина, пятясь и не отдавая сумки.

— А я к вам, — все так же весело сказал Коптюгов. — Дома великий рабочий нашего времени?

Татьяна Николаевна пошла наверх, Коптюгов за ней, еще не понимая, не замечая, что творится с этой женщиной. И только когда она обернулась, он увидел побелевшие от ярости глаза.

— Уходи, — как-то страшно прохрипела она. — Уходи сейчас же, или я за себя не ручаюсь.

Она начала поднимать сумку, несколько картофелин выпало и поскакало по лестнице вниз. Коптюгов невольно отшатнулся.

— Да что с вами?

— Со мной ничего. С дочкой моей… Не Генка — ты ее испоганил, сволочь, она тебя послушалась… Скажешь, нет? Уходи, пока я на всю лестницу не закричала.

Коптюгов пятился, наступая на картофелины, не слыша, как они хрустят под ногами. Чертова баба! Сам-то Чиркин, наверно, так ничего и не знает, но лучше к нему все равно не соваться. Оставалось человек пять — рабочие с соседних печей и Шток, у которых он мог бы получить рекомендации. Он еще не думал, даже не предполагал, что против него кто-то может выступить на бюро или на собрании. Ильин — у него ничего определенного против меня нет, зато у меня есть, я ему так отвечу… На открытом собрании Будиловский промолчит — интеллигенция! О Генке и говорить нечего. В случае же чего дойду до самого Георгия Петровича Рогова, да это и не понадобится, наверно…

Он с трудом дождался следующего утра, выехал из дому раньше времени и, чтобы сократить путь в раздевалку, решил пройти через шихтовой двор. Надо перехватить ребят в раздевалке, успею до смены с рекомендациями… Ничего особенного: «Знаю по совместной производственной и общественной работе с такого-то года… политически грамотен, морально устойчив…» Ну, и еще что-нибудь в этом духе, кроме описания цвета глаз. Всего и дел-то на пятнадцать минут. Первый, кого он увидел, был Сережка Ильин: как всегда, он пришел раньше, чтоб успеть загрузить корзину. Он работал, стоя к Коптюгову спиной, и не видел его, и кричал крановщице, чтоб бросила любоваться на себя в зеркальце. Коптюгов подошел и встал рядом.