Семейное дело - [26]

У Анны Петровны была бутылка водки — он отказался выпить.

— А я выпью, — сказала Кира, беря бутылку. — Давай, мама, выпьем за него!

— Да у тебя даже маникюр! — сказал Силин, глядя на ее руки.

Кира налила водку в две стопки и подняла свою. Казалось, она не расслышала про маникюр. Она была где-то далеко-далеко отсюда, где-то в самой себе и слушала только себя.

— Я хочу, чтобы ты был очень счастливым, — сказала Кира. — Не просто потому, что ты заслужил это право, а потому, что все люди должны быть счастливы, и ты в том числе.

Она выпила водку и закашлялась, закрывая рот рукой, а потом торопливо начала есть. Силин улыбнулся: совсем не умеет пить, а туда же!

— Ну что ж, попробую быть счастливым, — сказал он. — А ты ешь, ешь, не то начнешь буянить. Ты какая во хмелю?

— Плаксивая, — сказала Кира. — Когда по радио передали о победе, я выпила две рюмки и целый день ревела. Мама, впрочем, тоже.

Силин кивнул. Женщины — что! Он видел, как мужчины плакали в этот день.

Вдруг он поймал себя на том, что ему не хочется уходить отсюда. Ему было спокойно и хорошо здесь, за накрытым столом, за чистой скатертью, рядом с красивой Кирой и какой-то удивительно уютной, доброй Анной Петровной, но все-таки надо было идти.

— Тебя проводить? — спросила Кира.

— Не надо, — сказал он. — Я еще вернусь. Если сегодня поезда нет, переночую у Кольки или Рогова, тогда забегу завтра.

— Все-таки решил ехать? — грустно сказала Анна Петровна. — Жаль. Значит, не убедила я тебя.

— Не убедили, — улыбнулся Силин. — Вот у меня в роте старшина был — так он кого хочешь мог уговорить. В госпиталь попадал — каждый день спирт пил: уговаривал сестричек… У него даже шутка такая была: «Попаду я после смерти в ад, это уж точно. А все равно товарища Вельзевула уговорю меня наверх отправить».

Кира еле заметно улыбалась — эта была улыбка скорее по обязанности, чем от рассказа о пройдошном старшине, однако она не сказала ничего о его желании непременно уехать в Москву, как бы внутренне соглашаясь с этим желанием. И снова Силин подумал, что ей, наверно, все равно, уедет он или останется.

— Так я пошел, — сказал он, поднимаясь.

Анна Петровна поднялась следом.

— Ночевать ты будешь у нас, Володя, — сказала она. — Мы будем ждать тебя вечером.

Это было сказано так, что он понял: не надо спорить или возражать, иначе можно просто обидеть Анну Петровну.

— Спасибо, — сказал он.

Он никуда не уехал. Рогов был похож на того старшину и сумел уговорить его. Или сама встреча с ним — в горкоме комсомола, на лестнице — была такой, что все, все вернулось, и ему подумалось: а на самом-то деле, куда это я? К кому это я?

Рогов спускался по лестнице, и Силин узнал его не сразу: сначала увидел пустой рукав, засунутый в карман пиджака, и только потом вгляделся в лицо.

— Можно вас, товарищ?

— Можно. Вы по какому вопросу?

— По вопросу борьбы с бюрократами, — сказал Силин. — Мы там, на фронте, кровь проливали, а здесь только и слышишь: «Вы по какому вопросу?»

Рогов удивленно поглядел на Силина, и наконец-то в его голове что-то сработало. Он сунул руку в карман и вытащил пачку папирос, тряхнул ее, одна папироска выскочила, он закусил мундштук зубами и вытащил из пачки.

— Это хорошо, что ты треплешься, — сказал он. — Значит, живой.

— Живой, как видишь.

— Обнимемся?

— Обнимемся.

Они коротко обнялись и отстранились друг от друга, словно устыдившись этого сантимента.

— Царапаный?

— Есть малость. А про тебя я уже все знаю, Гошка.

— Был у Анны Петровны?

— Да.

— Идем, — сказал Рогов. — Посидим у меня. Спички есть?

— Есть.

— А у меня кончились. Дай огоньку.

Разговор о Москве был уже потом, в неуютном кабинете Рогова, где стояли старые стулья, заваленный бумагами стол да портрет Сталина над столом — вот и все, что было здесь. Услышав о Москве, Рогов встал и начал ходить, сдвигая стулья к стене. Должно быть, у него только что было какое-то совещание, и все ушли, оставив стулья как попало.

— Ты член партии?

— Уже год.

— Это стаж! — сказал Рогов. — Но я хочу знать, какой ты большевик — настоящий или скороспелый? Мы тут задыхаемся, понимаешь? Наш механический прекратил выпуск военного оборудования, пришли заказы на воздуходувки для шахт, нагнетатели… Ребята возвращаются и, конечно, на предприятия — куда ж еще? На механическом нет комсорга ЦК, молодежь без глаза, без организатора. Ты ехал — видел, сколько надо строить? Ты вот о себе подумал — а о стране?

— Я о ней два с половиной года на фронте думал.

— И хватит, да? Чего ты молчишь?

— Думаю, когда ты жрал в последний раз. От тебя остались кожа да кости.

— Если уж тебе так меня жалко — помоги. Правда, обещаю, что и от тебя тоже скоро останутся кожа да кости.

— Так плохо? — спросил Силин.

— Трудно, — кивнул Рогов. — Кто сейчас на заводе работает? В основном женщины, а им пора другими делами заниматься… А приходит кто? Либо пацаны, которые подросли за войну, либо демобилизованные, которые станок в глаза не видели. Колька у нас уже в корифеях ходит, трех учеников взял, а сам моложе их лет на шесть или семь… Поубавилось-то у нас рабочего класса, все сызнова начинать надо.

Наконец он расставил по местам все стулья, но это его не успокоило. Он снова закурил и затягивался быстро, жадно, комкая мундштук папиросы. Вдруг он с яростью грохнул кулаком по столу.