Семейное дело - [196]

Теперь Ольга готовила в той, чужой квартире обед и с наслаждением смотрела, как Дмитрий ест. Деньги у нее были — на себя тратила, в общем-то, не очень много. Так что можно было забежать к знакомой в райпищеторг и взять что-нибудь особенное, а на рынке (втридорога, конечно) купить у восточных людей фрукты. Ее очень беспокоило, что Дмитрий так похудел. Может быть, из-за нее?

Прошел апрель, в мае они стали видеться реже, и Ольга, понимая, что у Дмитрия сейчас самая тяжкая пора, все-таки не находила себе места. Единственное, что они могли, — это минут десять поговорить на КПП. Каждый раз Ольга приносила ему сверток со всякой всячиной и с тревогой всматривалась в его лицо.

«Как ты?»

«Ничего, тяну. Кстати, в пятницу мама привозит тетку. Я вас познакомлю. Но чтоб никаких завивок, Оля».

Она перепугалась. Она понимала, что это будет самый страшный экзамен в ее жизни.

Надо было готовиться. Для начала она вымыла окна и полы в теткиной квартире. А на следующий день — в воскресенье — Дмитрий познакомил ее с матерью.

Ни на рынке, ни в магазинах цветов не было. Ольга купила два горшочка цветущих цикламенов, срезала их и пошла на вокзал. Больше всего на свете ей хотелось одного: чтобы поезд не пришел. Или чтобы мать с теткой не приехали. Могли же они опоздать на поезд? Но они не опоздали, и поезд пришел минута в минуту, и издалека, не решаясь подойти, Ольга смотрела, как Дмитрий, смеясь, обнимает двух полных женщин. Потом он обернулся и кивнул Ольге. Ноги у нее были ватные. Все-таки она сделала несколько шагов.

«Это Оля».

«Здравствуйте, Оля. Дима писал мне о вас».

Как ни была испугана Ольга, она все же подумала: «Мы называем его по-разному: мать — Димой, я — Митей. Я называю ласковее». И странная вещь — эта мысль сразу успокоила ее, достаточно для того, чтобы она сумела разглядеть Митину мать.

Ей было под пятьдесят, еще красивая, с очень чистым белым лицом. Митя ничуть не походил на нее. Ольга заметила и то, что Митя непривычно суетлив и разговорчив: хватает чемоданы, озабоченно оглядывается — не видно ли такси? Потом торопливо договаривается с подвернувшимся леваком и так же торопливо укладывает чемоданы в багажник «Победы». Наконец они едут. Тетка — рядом с шофером, они — сзади. Цветы уже в руках у матери. У нее веселое лицо, когда она нюхает цветы. Ольга холодеет: догадалась или нет? Там, в общежитии, она брызнула на цикламены несколько капель «Белой сирени», и сейчас в машине пахнет сиренью.

Нет, у нее доброе, мягкое лицо. Когда вещи разобраны и тетка на кухне готовит яичницу, а Дмитрий побежал за хлебом и сыром, мать садится напротив Ольги, на низенький диванчик, и сцепляет пальцы. На них — несколько колец. А глаза у матери мягкие и добрые, зря Ольга так дико трусила.

«Кто ваши родители, Оленька?»

«У меня нет родителей».

Она рассказывает о родителях — коротко, потому что мало знает о них. Женщина слушает ее с заметной печалью.

«Бедняжка, — наконец вздыхает она. — Скажите мне еще, Оленька, вы… вы не ждете ребенка? Не смущайтесь, это вполне обычная вещь».

«Нет… Наверно, нет».

«Ну и хорошо. Вы не обидитесь на меня, если я скажу вам все, что думаю?»

«Конечно, Софья Григорьевна».

«Вы славная девушка, Оленька, но вы, конечно, понимаете, что я приехала сюда вовсе не для того, чтобы проводить сестру. Я приехала поговорить с вами…»

Она говорит ровно, мягко, ничуть не волнуясь, будто бы каждое слово знает наперед, будто выучила наизусть все то, что ей надо сказать.

«И, как понимаете, речь пойдет о Диме и вас».

«Да, да…»

Она знала, что какой-то разговор у нее с Митиной матерью будет, но даже не предполагала, что он будет так скоро. Все ее существо напряглось, каким-то чутьем она догадывалась, что разговор будет неприятным и тяжким.

«Я хотела просить вас об одном, Оленька. Не портите Диме карьеру».

«Я? Как я могу испортить? Я люблю Митю…»

Это у нее вырывается непроизвольно. И снова на губах Митиной матери добрая, мягкая, не то одобрительная, не то понимающая улыбка: да, конечно, я это знаю, вижу, и это очень хорошо — вот что, должно быть, эта улыбка должна означать. И мягкая, теплая рука ложится на Ольгину.

«Оленька, вы взрослый человек, вы обязаны понять. Через месяц он станет офицером. Огромные обязанности. Семья свяжет его по рукам и ногам — значит, он будет меньше времени отдавать службе и его продвижение приостановится. Во-вторых, вы ничего не знаете о своих родителях… Нет, нет, я не могу даже подозревать… но мало ли что… Вы можете допустить такой вариант? Те, кому положено, докопаются до чего-нибудь, и у Димы будут такие неприятности, что… И третье, Оленька… Дима, в сущности, еще мальчик. Большой мальчик. А он у вас, наверно, не первый?» «Какое это имеет значение?»

«Значит, я права. Сейчас — никакого значения, а потом — еще какое! Начнутся упреки, подозрения. Жизнь превратится в ад. Вы разведетесь. И снова это отразится прежде всего на его карьере. Так вот, если вы его действительно любите…»

Ольга вскочила, выдернув свою руку. Она ждала любого разговора, кроме этого.

«Мне пора», — сказала она.

«Ну что вы, Оленька! Дима сейчас придет, сядем вместе завтракать…»