Семейное дело - [184]

Можно было уходить, Ильин встал. Вот тогда-то Кузин и остановил его. Даже придержал за рукав, будто боясь, что иначе Ильин не станет слушать его и уйдет.

— Это еще не все, Сергей Николаевич. Я хочу поговорить с вами в присутствии главного инженера. Все-таки мы ответственны за то, что происходит на заводе.

— Я, между прочим, тоже, — сказал Ильин. Но Кузин, казалось, не расслышал его или нарочно сделал вид, что не расслышал, как бы давая понять, что это вещи несравнимые — их ответственность и его, начальника цеха.

— С, первых же шагов в новой должности вы повели себя в худших традициях бывшего директора, — наконец-то отпустив рукав Ильина, сказал Кузин. — И вот результат: заявление об уходе вашего заместителя. Почему? Да потому, что вы оскорбили его, сказали, что у него нет сознательности или что-то в этом духе. А это уже партийный вопрос, Сергей Николаевич, партийное дело. Здесь знаете чем пахнет?

Заостровцев молча глядел на Ильина — неподвижный, впрямь как божок. И если еще какие-нибудь три минуты назад, во время их делового разговора, Ильин невольно, быть может, поражался точности его советов (он знал, что Заостровцев не металлург, а вот поди ж ты, знания такие, будто всю жизнь только и занимался этим), то теперь молчание Заостровцева, его прокурорская непроницаемость показались Ильину едва ли не оскорбительными. И ответил он не Кузину, — ему неприятно было отвечать Кузину, словно оправдываться перед ним! — а главному инженеру:

— Свое заявление Малыгин написал заранее. Я полагаю, что будь человек хоть самым опытным, но, если у него нет чувства ответственности, он нам не нужен. Малыгин испугался того, что ему придется больше работать, и того, что с него будут больше спрашивать. Я могу идти?

— Да, — сказал Заостровцев.

И, пересекая длинный заводской двор, Ильин лишь на секунду подумал, что Малыгин ко всему еще и лгун — так все исказить! Впрочем, они, кажется, приятели с Кузиным… Но тут же перестал думать об этом.

Ночью приехал Сережка.

Ильина разбудил какой-то шум на улице и на балконе, и он сел, не зажигая света. Сначала на балкон что-то мягко шлепнулось, потом из-за перил, оттуда, со стороны улицы, показалась человеческая фигура. Человек легко перелез через перила, поглядев вниз, тихо сказал: «Спасибо, корешок», — и тогда раздался звук отъезжающей машины.

Конечно, спросонья можно было бы и перепугаться: ночь, человек лезет прямо с улицы на балкон третьего этажа — тут иной заикаться начнет! Но Ильин сразу узнал Сережку, и, когда тот, сняв ботинки, неслышно вошел в комнату, он зажег свет. Теперь уже он наслаждался растерянностью сына. Сережка не ожидал, что отец проснется.

— Пожарную машину нанял? — спросил Ильин.

— Нет. Тут рядом фонари чинили. Знаешь, такая штука — выдвигается, а на ней корзина…

— А если обычным способом, через дверь? Или не так интересно?

— Это интересно, когда есть ключи, батя. А я их элементарно потерял.

Не хотел меня будить, — подумал Ильин, разглядывая Сережку. За те два месяца, что они не виделись, он заметно изменился. Светлые волосы совсем выгорели и казались седыми. Зато лицо было как у мулата, и лишь на крупном Сережкином носу виднелись красные пятна и полоски — должно быть, кожа с него слезала не раз и не два.

— Ну, тогда здравствуй, между прочим, — сказал Ильин, надевая пижаму. — Будешь сначала мыться или помираешь с голодухи?

Между ними давно установился вот такой чуть поддразнивающий, но добродушный тон в разговоре, и Сергей сейчас цвел, улыбаясь тому, что ничего не изменилось, он дома, и у отца насмешливые глаза, и сейчас он пойдет жарить яичницу и ставить чайник, — хорошо дома! И вот уже из кухни доносится: «А тебя что, тигры там драли, что ли?»

— Жара была африканская!

— Старики увидят — в обморок грохнутся. И все-таки в порядке дружеского совета — вымылся бы ты сначала, а?

Сережка вышел на кухню, неся связку вяленых лещей, и Ильин снова с нежностью подумал: вез для меня, знает, как я люблю пиво с вяленой рыбой.

Сергей ел с жадностью хорошо поработавшего человека, и, глядя на него, даже любуясь им, Ильин вдруг, пожалуй впервые за все эти двадцать лет, подумал: а ведь скажи ему, что он мне не родной — не поверит, а если поверит, то ровным счетом ничего не изменится.

Когда-то они — Надежда, ее родители и Ильин — договорились никогда не открывать Сережке эту ему ненужную правду. Была короткая переписка с его отцом, и тот без особых уговоров дал согласие на усыновление — у него уже было двое детей от другой жены.

Когда Сережке исполнилось восемнадцать, перед самым его уходом в армию, Ильин подарил ему толстую клеенчатую тетрадь, в которой записывал все его словечки и проделки. Славный был тот вечер! Сережка читал вслух, а Ильин и Надежда снова смеялись, вспоминая. «Пять лет. Во дворе сосед спрашивает: «Как жизнь?» — «Какая же это жизнь? Детство мое кончилось…» Или другая запись: «Можно погулять?» — «Спать пора». — «Я же днем целых два часа спал для вас!» За годы накопилось много таких записей. Сережка куда-то спрятал эту тетрадку, но как-то раз, месяца три назад, войдя в его комнату, Ильин увидел ее в Сережкиных руках. «Читаешь?» — «Нет. Думаю». — «О чем же?» — «Во-первых, почему ее вел ты, а не мама, а во-вторых, — зачем?» — «Весьма глубокомысленные вопросы! Объяснение же простое: у мамы ужасный почерк, а с годами у людей слабеет память». — «Не то, батя, — сказал Сергей. — На фотографиях остается только физиономия. Просто ты хотел, чтобы мне осталась душа, что ли? Та, детская…» — «Ишь ты!» — смущенно усмехнулся Ильин и не нашелся, что еще ответить.