— Ну! — снова сказал парень.
— С сибиряками служил?
— В Сибири. А ты откуда знаешь?
— У нас здесь не нукают, — засмеялся Коптюгов. — Это только сибиряки нукают.
— Валяй, — сказал парень. — Во двор, направо, квартира пять.
— Ты только окно закрой, — попросил Коптюгов. — Я еще пожить хочу на белом свете.
Странной была эта комната, куда он вошел. Портреты на стенах — Евтушенко, Алла Пугачева, Олег Блохин, Анатолий Фирсов, и среди них — фотографии девушек, все в рамках. Стол, два стула, шкаф, старый-престарый диван — и сучковатые березовые стволы, подпирающие потолок. По сучкам развешаны рубашка, свитер, пиджак. На столе — лосиный рог с натыканными в него окурками. А над диваном — щучьи черепа, огромные, страшенные, как горячечный сон.
— Лихо! — сказал Коптюгов, оглядываясь. — Хиппуешь помаленьку?
— Самоутверждаюсь, — ответил парень.
— Нравится?
— А что? Вчера я не такое видел. Идут двое, у нее сапоги до… а у него из-под дубленки красные штаны, и детский паровозик за собой на веревочке тащат. Во дают, а?
— Дают, — согласился Коптюгов, — будто «Войну и мир» написали или закон относительности открыли.
— Какой, какой закон? — переспросил парень.
— Относительности, — фыркнул Коптюгов. — Ладно, давай знакомиться. Коптюгов моя фамилия. Между прочим, когда я на гражданку вернулся, тоже первое время чудил дай бог как! Хотелось скорей свободой насладиться. Так ты что, на самом деле сачкуешь?
— Ну! — сказал тот.
— Двести пятьдесят рэ в месяц — пойдет? Это в среднем. Может, и больше.
— Спасибо, кормилец, век не забуду!
— Брось, — поморщился Коптюгов. — Ты здесь, у окна, на свои мускулы девок ловишь, разве я не понимаю? А тебе дело делать надо. Короче, пойдешь ко мне в подручные? Профессия редкая, подручных у нас нигде не готовят, я научу. Условие одно — держаться за меня, тогда не пропадешь.
Он говорил требовательно и жестко, так, будто этот Генка Усвятцев уже согласился идти к нему в подручные, но Коптюгов знал, что он согласится.
Еще раз Коптюгов оглядел комнату и голый Генкин торс — дурак же он, да ничего, пройдет…
Впрочем, эту часть Коптюгов опустил, когда рассказывал историю своего странного знакомства, вполне достаточно было рассказать о полуголом парне, торчащем в окне на морозе, чтобы развеселить компанию и чтобы режиссер, облегченно вздохнув, похвалил:
— Вы же прирожденный актер, Коптюгов! Без пяти минут заслуженный и без десяти — народный. Спасибо, голубчик, огромное…
Сейчас, провожая домой Нину, он уже не рассказывал ей ничего, а осторожно пытался узнать побольше о ней самой. Впрочем, время от времени он говорил и о себе — то, что, на его взгляд, ей нужно было знать о нем. Он намекал, что жизнь у него сложилась не очень-то удачно, и если есть настоящая радость в ней, то это — работа, вернее, тот момент, когда даешь сталь. Нет, это была не рисовка, а правда, Коптюгов действительно любил и умел работать. Он обладал словно бы врожденным талантом — не надо бояться этого слова в применении к рабочему человеку, — тем талантом, который богатеет с годами, с опытом и единственный результат которого — мастерство.
Казалось, что Коптюгов, сидя в будке у пульта, видит печь изнутри и каждым своим нервом, каждой клеткой чувствует, что происходит там, в раскаленном аду. Два с половиной часа ожидания, пока электроды не проплавят в шихте три колодца — это еще спокойное время. Он видел, когда намечались колодцы. Он оставлял лотаторы и шел к печи. Смотрел, как лежит шихта, поднимал электроды, покачивал печь. Он улыбался, если печь гудела ровно, ее голос рассказывал ему, как идет плавка, и, едва начиналось потрескивание, Коптюгов преображался. Глаза суживались, он становился похожим на сильного зверя, готового к схватке. Каждое его движение было точным и рассчитанным. Дверца распахнута. Он никому не доверяет шуровать. Он делает это сам. За все время, что он работает здесь, ни одной «пропашки». Сколько раз у других бригад случался «коротыш», летели ограничители, терялось время, и все потому, что гонятся за минутами, а теряют часы. У Коптюгова такого не бывало. Он умел работать и любил работать. И ни словом не солгал сейчас молодой женщине, которая шла рядом с ним. Да, он испытывает настоящую радость, когда идет сталь.
— Не маловато ли для жизни? — спросила Нина. — Ведь не одним только делом счастлив человек.
«Набивается на откровенность, — подумал Коптюгов. — А сама чего-то темнит. Красивая девчонка и знает, что нравится, а близко не подпускает».
— Ну почему же только дело? — сказал Коптюгов. — По мелочи-то и других радостей наберется. Слушайте, Нина… А ведь у вас, по-моему, в жизни тоже не одни меды сладкие, а?
— С чего вы взяли? — спросила она. Взгляд, брошенный на Коптюгова, был пытливым. Ему даже показалось — Нина не просто удивлена, как быстро он догадался о ее жизни, а даже чуть растеряна, впрочем, эта растерянность длилась недолго. Она пожала плечами: — У меня нормальная жизнь нормального человека.
— Ерунда, — сказал Коптюгов. — Я не Шерлок Холмс, но тоже кое-что понимаю. Вам лет двадцать пять, да? (Она кивнула.) Так вот, такая красивая девушка в двадцать пять должна быть замужем, а вы — нет.
