Семейное дело - [16]

— Не придет — сам будешь без обеда.

Георгий вспыхнул:

— Почему ты говоришь со мной так, будто я против?

Отец покосился на него: обычно сын никогда не взрывался и не перечил ему.

— Ну-ну, — хмыкнул отец, — это хорошо, что не против. А все-таки запомни, что я сказал.

— Есть еще Володька…

Отец снова, на этот раз уже с неприкрытым одобрением, поглядел на Георгия.

— Ему, пожалуй, надо работать, — сказал отец. — Ты как думаешь?

Впервые в жизни он задал сыну такой вопрос, будто советуясь с ним. Георгий кивнул. Наверно, надо. Но ведь он так хочет учиться! Для него, можно сказать, вся жизнь в этом учении. Может быть… Отец покачал головой: нет, два рта — слишком много, это им не выдюжить, он уже советовался с матерью. И потом: почему ты идешь работать, а он не может? Что, ты хуже его, что ли? Георгия такой разговор не устраивал. Его всегда словно бы подавляла безудержная, почти фанатичная тяга Володьки к учению и он привык к мысли, что так и должно быть в жизни друга.

— Ладно, — сказал отец, все поняв. — Я поговорю с ним.

Владимир все решил сам и иначе.

Неожиданная смерть матери, а затем такое же неожиданное и не менее страшное падение отца потрясли его так, что ему пришлось долго и мучительно приходить в себя. Он жил и учился словно бы по какой-то инерции, и все, что окружало его, казалось ему тоже движущимся по инерции. Когда Кира пригласила его к себе и он понял, что его пригласили к обеду, он испытал стыд, будто ему по ошибке дали подаяние. Он не понимал, что другие люди испытывали и сочувствие, и жалость, и желание помочь ему. Он с трудом заставил себя съесть обед и, поблагодарив, поднялся. Нет, он не может остаться. Ему надо идти по делам. Приходить чаще? Спасибо, вряд ли он сможет… Кира глядела на него умоляющими глазами: ну пожалуйста, завтра… Она вышла вместе с ним.

— Тебе в какую сторону?

— В город.

— Мне тоже в город.

Ему не надо было идти в город, но теперь — хочешь не хочешь — пришлось идти. Кира шла рядом.

За этот год она сильно изменилась. Исчезла угловатость подростка, она пополнела, ее движения стали по-девичьи плавными. И мягкий взгляд, и легкое прикосновение руки к руке, когда она разговаривала с ним, — все это рождало ощущение особой сердечности, душевности, которых Володьке так не хватало после смерти матери, и, если он продолжал разговаривать с ней чуть свысока, а порой и резко, это тоже было по некой инерции: в школе все так разговаривали с девчонками.

Но теперь — и это он чувствовал — рядом с ним шла вовсе не девчонка. Она была в легком ярком платье, и он впервые увидел, что у Киры высокая грудь. Даже этот взгляд на ее грудь смутил и взволновал его.

Они прошли мост, завод остался слева, город начался сразу новыми домами, асфальтом, грохотом трамваев, магазинами, афишами, вывесками. На углу Лермонтовской и Красных Зорь стоял мороженщик в коротенькой белой куртке, на которой висела медаль «За отвагу». Володька отвернулся, проходя мимо. Кира остановила его:

— Хочешь мороженого?

— Нет.

— У меня есть деньги.

— Я же сказал — не хочу, — уже резко ответил Володька. Ему очень хотелось мороженого.

Кира подошла к мороженщику. Он был одноглаз, зато здоровый глаз так и смеялся.

— Одну порцию? — спросил он. — А как зовут вашего молодого человека?

Кира оглянулась: Володька уже отошел и что-то разглядывал на огромном щите с афишами.

— Володя.

— А, — сказал мороженщик. — Володя у нас имеется.

Он заправил круглую вафлю в машинку, намазал мороженым, прикрыл другой вафлей и протянул Кире «лизунчик». На обеих вафлях было выдавлено: «Володя».

— У меня легкая рука, девушка, — засмеялся мороженщик. — Вот увидите, еще ваши детишки будут бегать ко мне за мороженым. Так и посылайте их — к дяде Егору.

Кира улыбнулась одноглазому мороженщику и пошла к Володьке.

— Вот, — сказал он. — Ты иди по своим делам, а я по своим…

Она невольно поглядела на щит. Афиши сообщали о гастролях Саратовского театра, во Дворце культуры будет петь Дебора Пантофель-Нечецкая, в городском парке — большие гулянья, на эстраде — Изабелла Юрьева… Рядом висели листки, вырванные из тетрадок: «Продам по случаю отъезда комод старинный и двух щенков овчарок», «Даю по сходной цене уроки эсперанто», «Пропала кошечка серо-беленькая»… Тут же были объявления о приеме на работу, и она сразу увидела это: «Товарной станции… на временную и постоянную… оплата повременная…» Она повернулась к Володьке и заметила, что он читает это объявление.

— Ты на Товарную? Можно с тобой?

— Ну что ты ко мне пристала? — поморщился он. — Тебе-то что? Живешь тихо, спокойно, за маменькиной спиной, ну и живи себе на здоровье.

Она растерялась: слишком неожиданной и непонятной была злость, с которой все это было сказано. А Володька уже уходил, не оборачиваясь, сунув одну руку в карман и размахивая другой, — длинный, нескладный, но, как показалось Кире, уже пришедший в себя после того, что с ним случилось…

Он начал работать с того же дня, вернее, вечера. Работа была тяжелой, но зато расчет производился сразу же после смены. Это устраивало его потому, что теперь у него каждый день были деньги; других же, кто работал с ним на Товарной, устраивало, что каждый день можно было выпить.