Семейное дело - [15]

Володька, казалось, был спокоен, но это так казалось, конечно. Когда Георгий вошел в комнату, Володька медленно повернулся к нему. Что надо было сказать, Георгий не знал. Все так же держа Кольку за руку, он подошел и сел рядом. Было слышно, как в соседней комнате кто-то ходит, потом вышла мать Георгия и сказала, что она закрыла зеркало…

— Зачем? — спросил Володька.

— Так полагается. Ты бы пошел к отцу.

— Он никого не видит, — сказал Володька.

— Ты держись, — наконец каким-то не своим, хриплым голосом сказал Георгий. Больше он ничего не мог сказать. Он мог только представить себе, что творилось сейчас с другом, и чувствовать странное, отвратительное бессилие — он ничем не мог помочь. И этот совет держаться был, конечно, тоже совсем некстати.

— Идем, — кивнула ему мать. Уже на крыльце она добавила: — Пусть побудут одни.

Колька выскочил за ними следом, будто боясь остаться в этом доме без них, и Георгию показалось, что он хочет что-то сказать, но он ничего не сказал, метнулся к крыльцу и ушел в дом, осторожно и тихо затворив за собой дверь…

Вскоре после смерти жены Владимир Иванович Силин запил. Если раньше, случалось, он брал под выходной чекушку за три пятнадцать и этим ограничивался, выпивал и, добродушно ухмыляясь, ходил по палисаднику, а потом укладывался спать, — то сейчас его было не узнать. Времена были строгие, за опоздания или прогул полагался суд. Его спасали как могли. Перевели из инструментальной мастерской в разнорабочие — прогулял три дня, и все-таки был суд, опять как-то спасли, дали отпуск… Потом уволили «по состоянию здоровья». Пить он продолжал вмертвую, и день начинался с того, что он шел на барахолку, прихватив из дома какие-нибудь вещи — жены или свои. Наконец он продал и пропил Володькино пальто, которое справили ему к нынешней весне…

Из города в Липки он возвращался под вечер, и всегда с одной и той же песней: «Не брани меня, родная, что я так его люблю…» Его шатало, кидало из стороны в сторону. Женщины у колодца печально глядели на него. Они жалели Силина — какой мастер был! Да что мастер — тихий был человек, семейный, и при этом каждая думала о себе, о том, что, случись такое с нею, муж быстро найдет себе бабу и утешится, а этот вот спился от горя, от любви, и судить его за это просто грех… «Не брани меня, родная…» Он падал, женщины поднимали его и доводили до дома. Силин начинал плакать и звать жену — это было тоже страшно, и женщины шли обратно, к колодцу, вытирая слезы.

Ни Владимира, ни Кольку он даже не замечал, словно забыл об их существовании.

Первое время ребята еще перебивались — были домашние запасы, да и соседи помогали, но вскоре им пришлось совсем туго.

Как-то раз старший Рогов, возвращаясь с работы домой, сделал крюк и зашел в кондитерский магазин «Фантазия», открытый недавно на одной из центральных улиц. Это было правило: с получки покупать младшим кулек недорогих конфет. В том году впервые появились латвийские конфеты «Лайма», дешевые и в ярких обертках. Он купил полкило «Лаймы», вышел, и кто-то тронул его за рукав.

— Дяденька, дайте фантик.

Колька глядел на него, еще не узнавая, и вдруг начал медленно отступать.

— Зачем фантик? — сказал Рогов. — Держи конфеты.

— Нет, — пробормотал вконец смутившийся Колька. — Мне только фантик…

— Брось, — тихо сказал Рогов, протягивая руку. — Идем-ка, парень. Одними фантиками жив не будешь. Идем, идем…

Они шли молча, и Рогов думал, до чего же хитро придумано: ребенок просит фантик — чего тут худого, все они что-либо собирают, но кто, выходя с покупкой, даст фантик без конфеты? Он никогда не понимал, что значит «щемит душу», — сейчас у него именно щемило душу, боль была почти физической. Она не отпускала его, пока они шли, и когда жена налила Кольке большую тарелку щей, и когда тот начал медленно есть (а Рогов видел, что это нарочитая медлительность, что Кольке эта тарелка на минуту), и когда у мальчишки после еды стали сонные глаза. Надо было еще проверить свою догадку, и Рогов сказал:

— А конфеты почему не берешь?

— Не хочется, — сказал Колька.

— У тебя что же, своих много?

Колька сунул руку в карман, вынул целую пригоршню, потом еще… Насобирал там, возле «Фантазии».

— Угощайтесь и вы, — сказал он. — Я только Володе оставлю.

Рогов переглянулся с женой.

— Вот что, — сказал он, — положение, брат, сейчас такое, что придется тебе перебираться к нам. Понял?

Колька качнул головой: нет. Никуда он не переберется.

— Это почему же? — строго спросил его Рогов.

— Как же я дядю Володю оставлю и Володьку?

Рогов покраснел и снова переглянулся с женой. Такого ответа он не ожидал, конечно. А мальчишка засыпал, сидя на стуле. Рогов встал, отвел его в комнату, уложил на диванчике и вернулся на кухню. Он был мрачен, он сердился на самого себя за то, что дал маху и что мальчишка заставил его покраснеть.

— Ну, прокормить его хотя бы мы сможем, — сказала жена. — А со старшим как?

— Чего-нибудь придумаем, — сказал Рогов. — Не пропадать же человеку.

Когда Георгий вернулся домой (он уже кончал училище и с осени должен был пойти на завод), отец сказал ему, по своему обыкновению резко и раздраженно, что Колька теперь будет кормиться у них и что следить за тем, чтобы он приходил, должен Георгий.