Семейное дело - [14]

Среди множества людей, таких же, как он сам, первым другом для Георгия был Володька Силин. Все-таки они сызмала были вместе…

Первая размолвка случилась тогда, когда Георгий поступил в ремесленное. Это была и не размолвка даже; оказалось, что они по-разному смотрят на жизнь. Георгий тянул Володьку с собой, вдвоем все веселее, вдруг Володька сказал:

— Тебе надо — ты и иди. А у меня, брат, другие планы: я учиться хочу.

— Учиться всюду можно.

— Нет, не всюду.

Володька замер, в нем словно бы происходила какая-то приятная ему работа — он мечтал, и лицо у него тоже стало отрешенным. Он весь был там, в будущем, куда охотно готов был пустить друга, но только на время — поглядеть, потому что это будущее принадлежало лишь ему одному.

— Ты думаешь, почему я отличник? Отца или мать боюсь? Я сам хочу все знать — понимаешь? Ни хрена ты не понимаешь! Мне в любой науке до самого корешка хочется докопаться. А тебе вот — железки стругать — большого ума не надо.

Георгий вспыхнул. В семье шесть человек все-таки, он старший… К тому же ничего зазорного нет в том, что он станет токарем, как отец.

— Просто у тебя нет цели, — сказал Володька.

В нем жила какая-то неуемная, необузданная жадность узнавания. Книги он читал запоем — все равно какие: прочитывал от корки до корки «Технику — молодежи» и хватался за «Анну Каренину», а потом с той же легкостью, но и с такой же точно жадностью наваливался на «Справочник автомобилиста». Ему было все равно, что узнавать, лишь бы узнавать. Учебники он прочитывал за два дня, задачи решал с ходу — и те, что были заданы, и те, которые будут заданы через месяц: просто он узнавал новое сам, раньше других, и делал это с поразительной быстротой. Ему нравилось, что он знает больше других, знания давали ему приятное чувство превосходства, реже — снисходительности. Его нельзя было уговорить помочь кому-нибудь из отстающих. Он говорил: «Зачем? Не хочет сам — пусть не учится. А у меня нет времени». И набирал новые стопки книг в школьной библиотеке.

В шестнадцать лет он заметно выделялся среди своих сверстников. Учителя любили его и ставили в пример другим. Ребята же отвечали неприязнью, но признавали его превосходство во всем, начиная от учебы и кончая физической силой, так уважаемой в этом возрасте. Быть может, поэтому кличка «профессор» не прилепилась к нему: он единственный в классе, а то и в школе оставался без клички.

Когда в классе появилась спокойная, всегда сдержанная, с добрыми глазами Кира, ее тут же окрестили «медузой». Она не обиделась, она только улыбнулась своей доброй улыбкой и сказала, что медузы бывают очень красивыми. После той драки в школьном дворе Володька стал ходить к Медузе. Она сама позвала его — помочь ей по математике, — и он, никогда никому не помогавший, согласился…

Что еще помнил Рогов о тех далеких, довоенных временах? Он с отцом сделал Анне Петровне полки и сам собирал их, а Кира сидела и наблюдала, как он работает. Потом наступила минута неожиданного стыда, когда Анна Петровна спросила: «Сколько же я вам должна?» — и покраснела. Тогда Рогов, отвернувшись, буркнул: «Не знаю, вы с отцом поговорите», и она словно обрадовалась: «Ну да, конечно, как я об этом сама не подумала».

Рогов ушел домой, снова отказавшись от чашки чая с домашним вареньем. Матери не было. Отец сидел за столом сжав руки.

— Там учительница насчет денег спрашивала. Я сказал, чтоб с тобой поговорила.

— А ты сам не подумал, что с нее можно взять? — раздраженно спросил отец. — С учительской-то зарплаты…

— Значит… — начал было Георгий, но отец перебил его:

— Значит, так и будет. А сейчас иди к Володьке, дружку своему.

— Зачем? — удивился Георгий. Они виделись вчера, вместе ходили в кино, смотрели «Если завтра война».

— У него мать умерла, — вдруг очень тихо и, как показалось Георгию, испуганно ответил отец.

Екатерина Федоровна умерла вечером, когда все собрались дома и она разогревала обед. Накрыла на стол, повернулась к плите и вдруг повалилась на пол мягко и тихо. Сначала никто ничего не понял. Колька бросился к ней и попытался поднять, потом подскочил отец — он первым сообразил, что произошло и что уже поздно. Кричал он страшно. Он метался по дому, натыкаясь на стены, на мебель, опрокидывая стулья, и кричал, сжимая голову руками. Казалось, он обезумел. А потом затих и неподвижно сидел на кухне, на своем обычном месте у окна, — Екатерину Федоровну уже увезли…

Георгий видел, как ее увозили: пришла «санитарка» и двое вынесли из дому носилки, накрытые простыней. Под простыней угадывалось человеческое тело, и он не мог поверить, что это была Екатерина Федоровна. Кто-то взял его за руку. Он повернул голову — это был Колька, совсем белый в сизых сумерках, только широко раскрытые глаза глядели не мигая, и словно они были единственно живыми на неподвижном лице. Георгий стиснул его руку в своей. Ему самому было страшно переступить порог дома, где только что умер человек, Екатерина Федоровна, которую он знал и помнил столько же, сколько помнил самого себя, — сунутый на ходу кусок пирога с черникой, короткое и ласковое прикосновение ее руки: «Ну и отрастил вихры!» — или смеющееся лицо, когда они — Володька и он — ссорились и дулись друг на друга по углам: «Разбранились, милые? Я вас быстро помирю — пошлю дрова пилить».