Семейное дело - [17]

Он ненавидел людей, с которыми его свела работа. Здесь собирались ханыги, бессемейные, опустившиеся, выгнанные с городских предприятий, для которых разгрузка и погрузка вагонов была последней возможностью заработать. Что с ними будет дальше, они не думали. Это был народ грубый и бессердечный, они смеялись или отчаянно ругались, если кто-то, споткнувшись, падал; они собирались в эту ватагу только на смену, чтобы потом разбрестись кто куда и тут же забыть друг о друге. Владимир еще не знал, что это было последним «дном», порожденным нелегким временем, и то, что он увидел, потрясло его. Всю жизнь, все свои семнадцать лет, он знал людей, которые честно работали и хорошо жили; это было в полном соответствии с тем, о чем каждодневно писали газеты. Но оказалось, что рядом с правильной и честной жизнью существовали рвачи, подонки, дикая брань, ненавидящие глаза, дрожащие руки, перебирающие зелененькие трешки, весь мир, втиснутый в одну и ту же фразу: «Ну и выпьем сегодня!» — а в обеденный перерыв разговоры о бабах — грязные, похабные и чаще всего обращенные к нему: «А ты их пробовал? Хочешь, познакомлю с одной?» Он молчал. Он стискивал зубы, чтобы не отвечать. Ему нужны были деньги на жизнь, и он не мог больше заработать нигде, поэтому надо было молчать и не ввязываться в ссору.

В один из дней в бригаде появился новичок, и Владимир невольно потянулся к нему. Это был студент технологического института. Привело его сюда обычное студенческое безденежье, и в первый же вечер после расчета он поманил пальцем Владимира.

— Пойдем пошамаем где-нибудь вместе?

— «Пошамаем» — это по-каковски? — усмехнулся Володька.

— По-человечески, — рассмеялся студент.

Они зашли в первую попавшуюся столовую, не очень чистую, но искать другую не хотелось — все-таки усталость чувствовалась здорово. Заказали что подешевле, и, сам того не замечая, Володька рассказал все о себе. Студент слушал молча. Потом они сидели в парке над рекой. Где-то в отдалении играла музыка, и впервые за долгое время Володьке было легко, так, как бывало там, на погрузке, когда сбросишь с плеч давящую тяжесть.

— А ведь ты, наверно, своего добьешься, — негромко сказал студент, — не погрязнешь здесь… — Он кивнул в сторону, и Володька понял, что он имеет в виду Товарную. — Да, брат, я тебе даже малость завидую, у меня такой жадности к наукам нет… Тебе бы в Москву или Ленинград податься.

— А отец? — спросил Володька.

— Что отец? — недобро усмехнулся студент. — Отец сам себя приговорил. Если хочешь чего-нибудь добиться в жизни, надо быть жестоким. Ты на этих грузчиков сердишься, а они действуют по закону жизни. Я вот от своего отца публично, можно сказать, отказался: он у меня священником был. С таким пятном нынче далеко не продвинешься! Думаешь, я бы учился в институте, если б не отказался? Шиш!

— Но ведь это…

— Погоди с выводами, — опять как-то недобро усмехнулся студент. — И до нас с тобой тоже жили умные люди. Ты Шопенгауэра читал? Не читал! Так вот, он, между прочим, так говорил: «В человеческом мире, как и в царстве животных, господствует только сила».

Разумом Володька еще сопротивлялся, всему тому, что говорил студент, — призыв к жестокости был неприятен своей неприкрытостью. Он понимал, что помочь отцу он все равно ничем не сможет, отец обречен… Его дикое пьянство вызывало не жалость, а злобу, так стоило ли, действительно, держаться за дом, которого, в сущности, нет?

— А ты чего ж не в Москве?

— Я-то? Я тебе говорю, что у меня нет твоей жадности. А в Москве все не так. Работы там — навалом, кругом стройки. Вечернюю школу кончишь. Институтов — выбирай любой. Да и жизнь совсем другая… Столица все-таки. Ну и в смысле продуктов куда лучше. Ты ведь не только Шопенгауэра не читал, а и копченых языков в селитре не пробовал. Надо уметь устраиваться в жизни, парень.

Он встал, хлопнул Володьку по спине и ушел, чуть покачиваясь, как моряк, сошедший на берег после дальнего рейса, но это было от усталости…

— Ты окончательно решил?

— Да.

— Не понимаю. — Георгий хмурился и глядел не на Володьку, а на реку. Они сидели на берегу, в густой траве; день был жаркий, безветренный, и разомлевшие от жары стрекозы присаживались рядом. Такие душные дни обычно бывают перед вечерней грозой, и Георгий мельком подумал, что день кончится дождем и грозой.

— Не понимаю, — повторил он. — Неужели ты сам не видишь, что это… это…

Он пытался подобрать слово помягче, но вовсе не потому, что боялся обидеть Володьку единственным пришедшим на ум словом «подлость», — нет, он еще думал, надеялся отговорить его от этой поездки, вернее бегства, и тут хочешь не хочешь, а надо было подбирать слова.

— Ну, чего ж ты? — прикрикнул на него Володька. — Замахнулся, так бей!

— Только этого нам не хватало — подраться напоследок, — сказал Георгий. — Да ты пойми, ты же не учиться едешь, ты от дома убегаешь. Отец, Колька…

— Колька-то здесь при чем? Не пропадет Колька.

— Не пропадет, — кивнул Георгий. — Ты не пропади. Хотя, — торопливо поправил он сам себя, — пропасть тебе не дадут, это уж так положено, а как ты себя чувствовать будешь?

— Это ты насчет совести?