Семейное дело - [153]

Ильин повернулся к Нечаеву.

— Кстати, как у нас с жильем? Я слышал, новый дом почти готов.

— Да, — сказал Нечаев. — А у вас что, плоховато?

— Я не о себе, — сказал Ильин.

Ему показалось, что Нечаев поглядел на него как-то удивленно, но, возможно, это только показалось, чему тут удивляться-то?

Автобус уже подошел к дому, где жила семья Левицких.

И опять в тяжелой тишине маленькой квартирки, когда мужчины стояли в коридоре и курили, в этом долгом и неловком ожидании Ильин как бы продолжил свою мысль, случайно пришедшую к нему по дороге и которая, оказывается, прочно засела в нем, — мысль о том, как мы плохо знаем друг друга. Он знал и жену, и дочку Левицкого, но никогда, ни разу не был здесь, в этой квартире. Пятидесятилетие Левицкого отмечали в ресторане (тогда же, кстати, и выпили на «ты»), а вот здесь он впервые. Фотографии на стенах, как в каждом доме. Больше всего, конечно, Алешкиных — у Левицкого был культ внука. Молодая еще Елена Михайловна… Как-то Левицкий рассказывал, что женился он в сорок втором на формовщице, и чуть ли не год они прожили в цехе, оборудовав крохотную кладовку позади раздевалки.

Сейчас в двух комнатах стояли столы и невозможно было представить себе, как здесь жил Левицкий. Напрасно Ильин пытался сделать это. Да и зачем? Теперь это не имело уже ровным счетом никакого значения.

На телевизоре стояла, прислоненная к стене, его фотография, такая же, какая висела в вестибюле заводоуправления, — фотография человека, у которого впереди было еще много работы, удач и неприятностей, наград и выговоров, когда у него еще не было ни Алешки, ни болезни, и была годовая командировка в Индию, в Бхилаи, и когда он, конечно, не думал, что вот здесь соберутся его знакомые, родня, сослуживцы, чтобы налить в рюмки водку и, стоя и молча, выпить за память о нем.

Он увидел, как на другом конце стола усаживают Алешку. Парню, наверно, лет семь. Ну да, семь — Левицкий же говорил: «Мой нынче в школу пойдет».

Этого Алешку весь завод видел каждый день. Года два назад в каждом цехе появились огромные рисованные плакаты. Заводской художник изобразил на них чудесного мальчишку, который глядел на всех с веселой улыбкой. Сверху, над ним, была надпись: «Папы и мамы, возвращайтесь домой здоровыми!» Снизу, помельче, другая: «Соблюдайте правила техники безопасности». Левицкий был тогда на седьмом небе от счастья, что из всего детского садика художник выбрал для натуры именно его Алешку.

Да, слишком много воспоминаний…

После первой молча выпитой рюмки он заметил, как Коптюгов, сидевший неподалеку, подошел к Елене Михайловне. До него донеслось: «Извините… Ночная смена…» — и сразу же вслед за ним вышли двое его подручных. «Молодчина», — подумал Ильин.

Он плохо слушал, что снова говорили здесь, за столом, о Левицком. Ему хотелось одного: скорее уйти, потому что через полчаса начнется шум и гам, подействует выпитое, бывает и так, что люди забывают, по какому тяжкому поводу они собрались. Этого ему не хотелось видеть.

— Можно мне? — сказал кто-то, и Ильин чуть подался вперед, чтобы увидеть говорящего.

Это был начальник смены Тигран Ованесович Эрпанусьян — маленький, похожий на весеннего грача, с черными волосами и такими синими от бритья щеками, что всегда казалось — они у него чем-то выкрашены.

— Вот что я хочу сказать, — медленно, словно подбирая слова, начал он. — Мы уже много говорили о нашем… о Степане Тимофеевиче. Хорошо говорили, правильно говорили! Хороший человек ушел. Но есть у нас, армян, одна старая поговорка: «Что в детстве приобретешь, на то в старости обопрешься». Это я хочу Алеше сказать. Большое у тебя богатство осталось — дедушкина любовь. Береги ее, очень прошу тебя. И давайте все выпьем за то, чтобы вырос Алеша в деда, выпьем и пойдем.

И, хотя Елена Михайловна упрашивала остаться, все поднялись. Ильин поцеловал ей руку, провел ладонью по мягкой Алешкиной голове — и горло у него опять перехватило, — и только на улице он вдохнул воздух полной грудью.

— Ты правильно сделал, — сказал он Эрпанусьяну, беря его под руку. Им было по пути. — Пройдем пешком?

— Пройдем.

Они долго шли молча.

— Ну, чего ты молчишь? — вдруг резко сказал Тигран. — Я понимаю, что для каждого человека свое горе всегда величиной с верблюда, но жизнь-то не кончена!

— Разумеется, не кончена.

— А для тебя и подавно. Теперь этот воз тебе тянуть. У нас все говорят, что твое назначение уже решено и подписано.

— Ничего не решено и не подписано, — устало ответил Ильин. — Завтра меня вызывает главный. И я еще не знаю, соглашусь ли.

— Он не знает! — вскинул руки Эрпанусьян. — Кто же тогда знает?

Ильин ответил не сразу.

— Видишь ли, — сказал он наконец. — Ты веришь мне, что я любил Степана Тимофеевича?

Эрпанусьян кивнул.

— А помнишь, сколько ругался с ним? Он много делал не так, как надо было делать. Прости уж, что я говорю об этом сейчас. Но то ли он к концу уже очень устал, то ли вообще такой стиль был на заводе. Степан мог сделать многое — и не делал… И если… если мне предложат принять цех, я соглашусь только на своих условиях. Только на своих, — повторил он.

3

Из отпуска секретарь обкома Рогов вернулся в первых числах июля, посвежевший, отдохнувший и, как бывало каждый раз, нетерпеливый. Сюда, в обком, он звонил из Ливадии два раза в неделю, так что знал, как идут дела, но все-таки с первого же дня потребовал от помощников и отделов десятки сводок, протоколы бюро, проходивших без него, и возвращался домой поздно. Днем на подробное чтение времени не хватало, а он не любил, если что-то было не узнано и не понято до конца.