Семейная жизнь японцев - [102]
Приведенные сведения о переключении все большего внимания японцев на семейные дела, казалось бы, дают основания предполагать, что частота и длительность внесемейных контактов японцев сократились в наши дни по сравнению с прошлым или имеют тенденцию к сокращению. Однако данные общественных обследований не подтверждают подобных предположений и обнаруживают даже некоторое увеличение среднего времени, затрачиваемого японцами на внесемейные контакты. Сотрудники радиокорпорации Эн-эйч-кэй, проводившие обследование населения по данному вопросу, пришли, например, к выводу, что за минувшее десятилетие (с 1970 по 1980 г.) время, затрачиваемое в среднем каждым японцем на внесемейное общение, несколько удлинилось[583]. В чем же тут дело? Как объяснить эту кажущуюся противоречивость?
Видимо, в данном случае увеличение частоты и общего времени контактов японцев с внешней средой нельзя безоговорочно связывать с их тягой к подобным контактам. Все дело в том, что в современных условиях при наличии во многих семьях телефонов и автомашин, с развитием средств общественного транспорта контакты японцев с внешней социальной средой значительно облегчились. Это позволяет людям общаться друг с другом даже тогда, когда в этом нет острой душевной потребности[584].
Усиление интенсивности внесемейного общения на фоне все большего распространения среди обывателей эгоцентристских настроений типа «мой дом превыше всего» наталкивает исследователя на вывод, что падение интереса японцев к общению с внешней социальной средой проявляется не в количественном сокращении внесемейных связей, а в качественном содержании этих связей: им становятся присущи иные движущие стимулы, иная эмоциональная окраска. Все в большей мере в них начинают просвечивать деляческая расчетливость, душевная вялость и черствый формализм. И в этом отношении семейная жизнь японцев становится постепенно похожей на семейную жизнь американцев, где дух откровенного обывательского равнодушия к «посторонним», воинствующего индивидуализма и семейного эгоизма беззастенчиво пронизывает все сферы человеческих отношений.
Исстари особенность родственных связей японцев, дающая о себе знать и в наши дни, состояла в том, что связи эти определялись двойными узами родства — двойной системой родственной принадлежности. Во-первых, каждому «обыкновенному» японцу следовало принадлежать к своему дому — «иэ», который, как известно, представлял собой большую клановую семью, включавшую, наряду с супругами и их несовершеннолетними детьми, родственников мужа: его родителей, неженатых братьев и незамужних сестер. Во-вторых, одновременно вместе со своими семьями «обыкновенные» японцы принадлежали еще и к более широкой родственной организации — «додзоку», объединявшей несколько клановых семей, имеющих общую фамильную родословную, иначе говоря, одного общего предка по мужской линии, чья фамилия была унаследована главами всех указанных семей[585]. Стержнем этой федерации родственников являлась «главная семья» (хонкэ), т. е. дом первооснователя данной фамилии, наследовавшийся его прямыми преемниками — старшим сыном, старшим внуком и т. д., а ее периферию составляли «боковые семьи» (бункэ), отпочковавшиеся некогда от дома первооснователя и возглавленные его младшими сыновьями, а затем уже их внуками, правнуками и т. д. При этом связи «главной семьи» с «боковыми» строились не на равных началах, а на основе главенства первой над всеми остальными. Положение каждой из семей в рамках «додзоку» жестко определялось неписанным кодексом моральных и этических норм поведения и обязательств[586]. Изучивший этот вопрос советский исследователь С. А. Арутюнов писал: «Глава „главной семьи" пользовался большими почестями в „боковых семьях". Он не только давал советы, но и имел решающий голос в таких делах „боковых семей", как, например, женитьба одного из сыновей. Под Новый год и в другие праздники главе семьи надлежало поднести ценный подарок. „Боковая семья" должна была помогать „главной семье" в сельскохозяйственных работах, например при пересадке риса. Различия между семьями не ограничивались этим. Положение семей зависело также и от того, когда была основана каждая из них. Семья, отделившаяся ранее, стояла выше в общесемейной иерархии и пользовалась относительными привилегиями в таких вопросах, как вопросы старшинства, распределения работ по пересадке риса и т. д.»[587].
Все это, однако, было в прошлом. Уже в середине 70-х годов японские социологи, изучавшие структуру и функции многосемейных фамильных организаций «додзоку», стали упоминать об их существовании лишь в связи с изучением быта японских крестьян. Да и то при этом необходимы стали оговорки, что в ряде деревень страны эти организации уже вообще не существуют, а в тех деревнях, где они сохраняются, их роль стала весьма ограниченной и расплывчатой
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В сборнике представлены статьи, показывающие эволюцию японского национализма, вскрывающие его исторические, социальные и психологические корни. На обширном фактическом материале прослеживается деятельность консервативных сил в области политики, религии, школьного образования, литературы, искусства и спорта по насаждению националистической идеологии и пропаганде «японского духа». Анализируется роль самурайской морали в современной Японии, правящие круги которой стремятся провозгласить «дух Ямато» основой экономического и культурного прогресса. Научное издание.
В данной публикации речь идет о российском золоте, похищенном Японией в ходе японской интервенции в Сибири и на российском Дальнем Востоке в 1918–1925 годах.Мало кто из нынешнего поколения наших соотечественников знает о том, что золото, попавшее в руки японских интервентов, представляло собой значительную часть золотого запаса царской России. Не представляют себе современники и колоссальных масштабов этого похищения. Ведь из России в Японию были увезены не килограммы, и не десятки и сотни килограммов, а тонны золота! К сожалению об этом “ограблении века” в нашей литературе нет специальных книжных публикаций.
В настоящей монографии представлен ряд очерков, связанных общей идеей культурной диффузии ранних форм земледелия и животноводства, социальной организации и идеологии. Книга основана на обширных этнографических, археологических, фольклорных и лингвистических материалах. Используются также данные молекулярной генетики и палеоантропологии. Теоретическая позиция автора и способы его рассуждений весьма оригинальны, а изложение отличается живостью, прямотой и доходчивостью. Книга будет интересна как специалистам – антропологам, этнологам, историкам, фольклористам и лингвистам, так и широкому кругу читателей, интересующихся древнейшим прошлым человечества и культурой бесписьменных, безгосударственных обществ.
В 1831 году состоялась первая публикация статьи Н. В. Гоголя «Несколько мыслей о преподавании детям географии». Поднятая в ней тема много значила для автора «Мертвых душ» – известно, что он задумывал написать целую книгу о географии России. Подробные географические описания, выдержанные в духе научных трудов первой половины XIX века, встречаются и в художественных произведениях Гоголя. Именно на годы жизни писателя пришлось зарождение географии как науки, причем она подпитывалась идеями немецкого романтизма, а ее методология строилась по образцам художественного пейзажа.
В книге, посвященной теме взаимоотношений Антона Чехова с евреями, его биография впервые представлена в контексте русско-еврейских культурных связей второй половины XIX — начала ХХ в. Показано, что писатель, как никто другой из классиков русской литературы XIX в., с ранних лет находился в еврейском окружении. При этом его позиция в отношении активного участия евреев в русской культурно-общественной жизни носила сложный, изменчивый характер. Тем не менее, Чехов всегда дистанцировался от любых публичных проявлений ксенофобии, в т. ч.
Настоящая книга, написанная писателем-документалистом Марком Уральским (Глава I–VIII) в соавторстве с ученым-филологом, профессором новозеландского университета Кентербери Генриеттой Мондри (Глава IX–XI), посвящена одной из самых сложных в силу своей тенденциозности тем научного достоевсковедения — отношению Федора Достоевского к «еврейскому вопросу» в России и еврейскому народу в целом. В ней на основе большого корпуса документальных материалов исследованы исторические предпосылки возникновения темы «Достоевский и евреи» и дан всесторонний анализ многолетней научно-публицистической дискуссии по этому вопросу. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
Литературу делят на хорошую и плохую, злободневную и нежизнеспособную. Марина Кудимова зашла с неожиданной, кому-то знакомой лишь по святоотеческим творениям стороны — опьянения и трезвения. Речь, разумеется, идет не об употреблении алкоголя, хотя и об этом тоже. Дионисийское начало как основу творчества с античных времен исследовали философы: Ф. Ницше, Вяч, Иванов, Н. Бердяев, Е. Трубецкой и др. О духовной трезвости написано гораздо меньше. Но, по слову преподобного Исихия Иерусалимского: «Трезвение есть твердое водружение помысла ума и стояние его у двери сердца».
«Лишний человек», «луч света в темном царстве», «среда заела», «декабристы разбудили Герцена»… Унылые литературные штампы. Многие из нас оставили знакомство с русской классикой в школьных годах – натянутое, неприятное и прохладное знакомство. Взрослые возвращаются к произведениям школьной программы лишь через много лет. И удивляются, и радуются, и влюбляются в то, что когда-то казалось невыносимой, неимоверной ерундой.Перед вами – история человека, который намного счастливее нас. Американка Элиф Батуман не ходила в русскую школу – она сама взялась за нашу классику и постепенно поняла, что обрела смысл жизни.