Семейная жизнь Федора Шаляпина: Жена великого певца и ее судьба - [6]

Как всегда жестами, он объяснил мне, что это очень полезно и что все это надо съесть. И эта трогательная „нижегородская курица“ навсегда осталась у меня в памяти».

Собственно, в тот день, когда Шаляпин появился в ее скромном гостиничном номере с той памятной курицей, плававшей в ароматном золотистом бульоне, и состоялось их первое настоящее свидание. Совсем не похожее на те, которые описаны в романах. В бедной казенной обстановке, с запахом лекарств, с еще подавленной и слабой после болезни главной героиней, но все равно что-то менялось в воздухе, в самой атмосфере этого места, где зарождалось одно из самых прекрасных чувств на земле…

Когда Иоле поправилась, Шаляпин уговорил их с Антониеттой переехать на частную квартиру, где он снимал комнату. Теперь у них была возможность больше времени проводить вместе, лучше узнать друг друга. А вскоре Иоле увидела Шаляпина на сцене…

«В театре репетировали „Русалку“, — вспоминала она. — Исполнив свои балетные номера, мы тотчас же уходили.

Наступил день спектакля[8].

Мы с Антониеттой сидели у себя в артистической уборной и гримировались, готовясь к выходу. Вдруг во время действия раздались аплодисменты. Антониетта, выйдя в коридор, увидела бегущих к сцене артистов. В это время снова раздался взрыв аплодисментов. Тогда и мы побежали за кулисы. Акт уже кончился, и на авансцене в каких-то лохмотьях раскланивался с публикой старик со всклокоченными волосами и бородой. Мы не узнавали артиста. Вдруг взгляд „старика“ упал в кулису, и безумец широкими шагами направился к нам, восклицая:

— Buona sera, signorine!..[9]

— „Иль-бассо“! — Мы были поражены».

Этот безумный старик в живописных лохмотьях действительно поразил ее. Кто бы мог подумать, что этот долговязый неуклюжий «Иль-бассо» окажется таким великолепным артистом? То, что в жизни выходило у него смешно и нелепо, на сцене преображалось в жесты, полные непередаваемого трагического величия и отчаяния.

Теперь Иоле внимательнее стала приглядываться к нему во время репетиций, с каждым днем понимая, что этого мальчика ждет необыкновенное будущее. Не все еще тогда чувствовали это, но она поняла — сразу, сердцем любящей женщины, вернее, готовой полюбить… Постепенно, медленно ее сердце раскрывалось ему навстречу, а Шаляпин уже был влюблен в нее по уши и не намерен был скрывать свои чувства. События развивались стремительно, и вскоре Иоле ожидало нечто уж совсем неожиданное и ошеломляющее…

«Театр готовился к постановке „Евгения Онегина“[10] — вспоминала она. — Роль Гремина была поручена Шаляпину. В этом спектакле я не была занята, и Мамонтов пригласил меня на первую генеральную репетицию, на которой присутствовали лишь свои. Савва Иванович рассказал мне о Пушкине, о Чайковском, и я с волнением смотрела спектакль. Но вот и сцена на петербургском балу. Из дверей, ведя под руку Татьяну, вышел Гремин-Шаляпин. Он был так значителен, благороден и красив, что сразу завладел вниманием всех присутствовавших.

Мамонтов, сидевший рядом со мной, шепнул мне:

— Посмотрите на этого мальчика — он сам не знает, кто он!

А я уже не могла оторвать взора от Шаляпина. Сцена шла своим чередом. Вот встреча с Онегиным и наконец знаменитая ария „Любви все возрасты покорны…“

…Я внимательно слушала Шаляпина. И вдруг среди арии мне показалось, что он произнес мою фамилию — Торнаги. Я решила, что это какое-то русское слово, похожее на мою фамилию; но все сидевшие в зале засмеялись и стали смотреть в мою сторону.

Савва Иванович нагнулся ко мне и произнес по-итальянски:

— Ну, поздравляю вас, Иолочка! Ведь Феденька объяснился вам в любви…»

Ничего не боясь и никого не смущаясь — смело и победно! — Шаляпин поведал всему миру о своей огромной любви. Оказалось, на сцене ему это было сделать легче, чем в жизни. То, что он не решался (и не мог, не зная языка) сказать ей с глазу на глаз, под маской театрального героя — прекрасного семьянина генерала Гремина, «рассказывающего о своих семейных добродетелях»! — получилось естественно и красиво. Шаляпин спел то, что он чувствовал, о чем он думал:

Онегин, я клянусь на шпаге,

Безумно я люблю Торнаги…

Тоскливо жизнь моя текла,

Она явилась и зажгла,

Как солнца луч среди ненастья…

И хотя понять и оценить это Иоле смогла только несколько лет спустя, но могла ли ее тонкая, артистическая натура не откликнуться на столь совершенное признание в любви, произошедшее под сенью Пушкина и Чайковского?..

С этих трех эпизодов — «нижегородской курицы», безумного Мельника в «Русалке» и объяснения в любви на репетиции «Евгения Онегина» — и начался роман Федора Шаляпина и Иоле Торнаги, их знаменитый нижегородский роман. Можно ли описать, как они были счастливы в этом городе, который навсегда уже был омыт для них солнцем взаимной любви, в своем скромном домике на Ковалихинской улице, где было тихо, как в заводи, и никакие тревоги мира не проникали туда? В каком-то смысле эти три летних месяца 1896 года были самым счастливым, совершенным временем их взаимоотношений. Это была та кульминационная, высшая точка, на которую вознесла их любовь… Шаляпин был совершенно поглощен своей Иоле. Для него она была каким-то высшим, эфирным созданием, спустившимся в его скучную жизнь со сказочных высот, почти с другой планеты. «Тоскливо жизнь моя текла, она явилась и зажгла…» — все было так, он не лукавил. Вероятно, впервые он