Семейная книга - [50]

На экране появилась смуглая красотка с пышной гривой и что-то долго лопотала на своем языке. Пишущий эти строки не владеет языком региона из-за заграничного происхождения, но жена, рожденная в Израиле, слушала очень внимательно и, дослушав до самого конца, заявила:

— Она говорила на литературном арабском…

Затем появился элегантный молодой человек, немного косивший, и стал плакать в сопровождении большого струнного оркестра. Оркестранты сотни раз повторяют одну и ту же мелодию, а солист заливается завывающими трелями — очень смешно.

«Господи, — подумал я, — да что ж я здесь сижу, я — европейский интеллектуал, и трачу свое время на этот детский вой?»

Через полчаса я встал и оставил это бесконечное пение и не возвращался к опостылевшему аппарату, пока не начались новости. Тогда мы поняли, что поймали Амман, оплот Хашемитского королевства, ибо усатый и тоже слегка косящий диктор начал передачу с произнесенного гортанным, режущим ухо голосом благословения королю Хусейну. Видимо, диктор говорил и о нас, так как он несколько раз произнес «Исраиль», при этом его глаза вспыхивали, как угольки, и он смотрел прямо на меня или сквозь меня — точно сказать не могу.

— Жена, — спросил я, — что он говорит?

— Не знаю, он говорит на литературном арабском, не мешай!

И ради этого она сидит, как лунатик, перед телевизором весь вечер напролет! Может, в этом виноваты слишком удобные мягкие кресла? Я же чуть не заснул посреди тупого водевиля, который шел после новостей. Такой примитивной и скучной вещи я еще в жизни не видел. Один мужчина был одет как женщина, а второй был в пижаме, и его жена пришла домой, и переодетый сказал что-то, и этот, в пижаме, кричал на того, кто пришел с женой, и они оба, и жена, и тот, кто пришел с ней, пошли куда-то, и пришла толстая женщина и кричала что-то переодетому мужчине, и тогда тот, что в пижаме, стал бегать вокруг и проклинать ее, а потом вернулись те, что уходили, и кричали на толстую, и она что-то сказала, и тогда переодетый убежал и столкнулся с тем, который с женой того, который в пижаме, ну и так далее.

Сколько можно смотреть подобное представление? Через два с чем-то часа я почувствовал жуткую усталость и был благодарен этой станции, когда она наконец избавила меня от всего этого кошмара с портретом короля во весь рост и гимном Иордании.

В тот вечер мы пошли спать немного позже, чем обычно. Мне беспрерывно снились гортанные трели певца, и я некоторое время гнался за смуглой дикторшей, непрерывно крича ей: «Абадан, абадан!» — почему, не имею ни малейшего понятия, ведь я не знаю такого слова.

На следующий день я включил телевизор ради эксперимента, лишь для того, чтобы показать ребенку смуглую дикторшу, но сегодня работала другая, с волосами бежевого цвета, гораздо менее убедительная и гораздо сильнее косящая. Она тоже много говорила, а потом появилась молодая и довольно симпатичная певица по имени Надия и пела песню про хизларрин. То есть она стояла посреди сцены напротив цветного картонного ящика, и каждый раз, когда она запевала: «А чтоб вы все сдохли, иншалла!» — дюжина мужчин, окруживших ее амфитеатром, настойчиво и упорно отвечали ей в лад: «Сдохли все! Сдохли все!» Текст был довольно-таки прост, но весьма приятен. Я глубоко погрузился в кресло, сосал одну за другой мятные конфетки и пытался не заснуть. В результате веки мои вдруг сделались тяжелыми, как свинец, и челюсть словно бы затекла, и тут я обнаружил, что сижу с настежь открытым ртом и, по утверждению жены, напеваю припев «Заррэжу всэх!».

— Я напеваю? С чего это вдруг я напеваю? — попенял я жене по-арабски.

Кстати, арабская станция начинает работать в 9 утра. На следующий день, к примеру, можно было наблюдать, как их премьер-министр Бахадж Эль-Тахлуни выступает перед членами профсоюза или что-то вроде этого. Симпатичный мужчина этот Тахлуни, так приятно косит и обладает замечательным гортанным голосом. Он говорил часа полтора, выступая против наших врагов, то есть против нас, и каждый раз, когда он произносил: «Фалаштын биладна, уалл яхуд килавна»[3], мы энергично аплодировали.

Однако под конец он стал несколько зануден, и я вздохнул с облегчением, когда появился очередной оркестр и стал играть длинную приятную мелодию. Надо признаться, что каждый из этих скрипачей — настоящий мастер своего дела, они все держатся какого-то четкого внутреннего ритма, который может показаться несколько монотонным для лишенных антенн, но для засыпающего это как раз то, что нужно. Я, признаться, все время ощущал некую приятную усталость; челюсть моя вновь отвисла, язык немного высунулся, а глаза были полузакрыты, так что я с трудом сквозь сон различил жену, стоящую напротив с выражением страха на лице:

— Эфраим, что ты делаешь?

А что я делал? Я держал ее жемчужное ожерелье и перебирал пальцами по одной жемчужинке. Ну убейте меня, если я знал, почему я это делал. Я вообще не помню, как взял это ожерелье. К тому же я напевал что-то гортанное. И потолстел. А во время речи Гамаля Абдель Насера я проглотил, если не ошибаюсь, миску хумуса[4] и корзину фисташек. Аллах акбар! От этой речи я получил огромное удовольствие, а в Насера просто влюбился. Он мне как брат. Он очень красивый. Я ждал, когда появится наша Надия, чтобы показать ее ребенку, но Азиза — та, которая с бежевыми волосами, — объявила о продолжении замечательного водевиля. Мы очень смеялись непосредственному арабскому юмору.