Но Костя, словно передумав, тяжело повернулся и захромал к неудобной парте у самой двери, куда никто не хотел садиться.
На другой день Глеб по-благородному, перед всем классом, признал, что был неправ, извинился перед Костей и вернул ему законное место на «Камчатке».
Домой они пошли вместе, и Глеб, узнав, что Костя за время болезни сильно отстал по математике, сам вызвался ему помочь. Каждый день он приходил к Косте заниматься.
Так он сдружился с Костей. Ему нравились Костины покладистость, добродушие. Над ним можно было подтрунивать сколько угодно — он не обижался. Им можно было командовать, диктовать свою волю, даже вымещать на нём плохое настроение. Он отдавал свою дружбу бескорыстно, ничего не требуя взамен. Это было трогательно и… удобно.
Весной старшеклассников отправляли на практику по специальности животноводов-механизаторов. Косте и Глебу выпало ехать вместе — в отдалённый колхоз «Светлый путь», на известную во всём районе свиноферму.
Ребята выехали с утра, но, пока добирались, пока ждали попутных, прошёл целый день. Лишь под вечер они — один с изящным чемоданчиком, другой с неуклюжим рюкзаком на спине — вошли в правление колхоза. Председателя не было на месте, пришлось ждать. Они сели на скамью в коридоре, развернули припасы и начали есть.
— Отдохнём хоть недельку, — потянулся Глеб: после еды его стало клонить ко сну. — Опостылела эта учёба вот так!
— Работать придётся.
— Подумаешь — работа: свиньям хвостики крутить! — рассмеялся Глеб и добавил шутливо: — И потом, учти, по науке перемена вида работы — тоже отдых. Вколешь семь часов у токарного станка — переходи к фрезерному на следующие семь. Так отдохнёшь…
Председателя всё не было.
— Давай махнём к нему домой, — предложил Глеб. — Прождём так до утра.
— Неудобно…
— А маяться здесь всю ночь — тебе удобно?.. Двинули!
Председатель жил неподалёку, — им показал белоголовый пацан в резиновых сапогах, пускавший бумажные кораблики в огромной луже. Она по-хозяйски разлилась посреди проезжей части, омывая с одной стороны улицы тёмные рёбра изб.
Калитка была полуоткрыта. Костя шагнул к ней, но Глеб удержал его:
— Стой! Сначала — огонь на себя.
— Как? — не понял Костя.
— А вот так. — Глеб постучал по забору. — Техника несложная.
Постучал снова, выждал немного.
— Теперь вперёд! Собакобезопасная зона.
Они прошли в дом, походили по пустым комнатам, топая сапогами.
— Эй, живые есть? — крикнул Глеб.
— Давайте сюда, кто там.
В самой дальней комнате спиной к двери сидел полуголый костлявый человек с закатанными до колен брюками и парил ноги в тазу. Рядом, на полу, ровно шумел примус; на нём кастрюля с водой.
— Что вам?
Костя спросил смущённо:
— Председателя можно видеть?
— Можно, если очень надо. Я председатель. — Он так и не повернулся.
— С лёгким паром! — с едва заметными издевательскими нотками в голосе пожелал Глеб и легонько ткнул Костю в бок.
— Ревматизм у меня, так я их горяченькой.
Председатель вытер ноги, отодвинул таз. Встал, посмотрел наконец на них, озабоченно шевеля густыми щёточками бровей.
— А вы уж не практиканты ли? Из школы?
— Они самые.
— Тогда вам к Прасковье Никитичне. У неё будете жить. Скажите — председатель послал, она уже знает, ждёт. От конторы вправо седьмой дом.
— Порядок!.. Костя, за мной!
— А на работу когда, товарищ председатель?
— С работой хуже. — Председатель натянул сапоги, прошёлся, морщась, по комнате. — Ноют, проклятые… Три свинки у нас на ферме заболели. Ветврача из района вызвали, придётся обождать денёк, нельзя вам сейчас туда.
— А что с ними стряслось? — поинтересовался Глеб.
— Похоже — ящур.
— Ну, мы ведь не поросята.
Председатель не ответил на шутку, посмотрел хмуро, всё ещё морща выпуклый, изрезанный морщинами лоб.
— Люди, бывает, тоже заболевают, особенно дети… Приходите ко мне завтра в контору, только не с утра: я сейчас в бригаду поеду, там заночую. Лучше после обеда, часа в три. Тогда, может, будет уже ясно…
Прасковья Никитична, старушка пенсионерка, проучительствовавшая здесь, в селе, в начальной школе, ровно пятьдесят лет, встретила ребят очень приветливо. Маленькая, толстенькая, в старомодных очках со стальными дужками и длинной, до пола, юбке, она не шла, а катилась, словно мячик, из комнаты на кухню, из кухни в комнату, перетаскивала подушки, простыни, одеяла.
— Будете жить здесь, в комнате, — объявила она, постилая большую кровать с никелированными шариками на спинках.
— А вы?
— Я? На кухне, за печкой. Нет, нет, нет! — замахала она руками, видя, что ребята собираются возразить. — Мне там хорошо. Мне там очень хорошо! В комнате я зябну: мне же не двадцать, а уж за семьдесят… Устраивайтесь, а я побегу в сарай. Надо ещё дров наколоть.
— Что вы, Прасковья Никитична, мы сами, — сказал Глеб.
— Ну спасибо, спасибо, раз вы такие услужливые мальчики. — Она взглянула на него с благодарностью. — Я тогда плиту растоплю.
— Костя, наколешь, а? — спросил Глеб, когда Прасковья Никитична вышла из комнаты. — Меня что-то опять на сон потянуло. Сегодня знаешь как рано встал. — Он вкусно зевнул.
Костя наколол дров, потом сбегал с двумя вёдрами за водой: колодец был недалеко, наискосок через улицу.
