Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970 - [44]

Иначе ведет себя Раскольников: мы все за всех и во всем виноваты.

* * *

В связи с этим мне в полдень пришла на ум крепко сплетенная сеть опыта, которая тонет в момент смерти: все эти факты, данные, встречи, выученное, увиденное, беседы, чтение, географические и исторические ландшафты, мода с ее глупостями, деяния и преступления, нюансы, колорит которых блекнет еще при жизни. Все это должно погибнуть; узлы и петли растворяются в воде.

Но тогда высвобождается то, что мы, часто о том не догадываясь, этой сетью поймали. Волна познается в море.

* * *

Должна ли существовать возможность завещать знания, как завещают имущество? Прежде мне это казалось справедливым. Однако: если б и можно было завещать приобретенное, то все же не пользу, которая связана с приобретением и к которой не ведут никакие другие пути, нет другого доступа. «Благодать — награда за усилие».

Наследование накопленных знаний повело бы к зримым центрам магической власти, в итоге — к господству злых карликов над миром. Оно вырисовывается уже в тех типах, которые со своими арифметическими фокусами купаются сегодня в лучах планетарной славы.

* * *

Стирая информационную память, вплоть до индивидуальности, природа накладывает на вид нечто вроде налога на наследство.

Стоило бы исследовать, насколько этому противоречит «передача по наследству приобретенных качеств». Здесь можно было бы возразить, что некий стандартный набор должен осваиваться в ходе интенсивного курса обучения. Мы наследуем язык с его грамматическими тонкостями, а учиться говорить должны сами. Наследник должен соучаствовать в процессе. Усилием не следует пренебрегать, поскольку биос — как в эмбрионе, так и в ребенке — движется в иных временных порядках.

Так ты тоже зависишь от времени, которое всегда пожирает своих детей. В сущности, любой порядок наследования ведет к ослаблению. Отсюда чувство, что мы «что-то задолжали» предкам.

* * *

Всё новые поколения богов и людей, как учат мифы, порождает Земля. Можно было бы возразить, что этому противоречат уже палеонтологические сведения, согласно которым история Земли может читаться лист за листом.

Хорошо, но и это тоже остается частным случаем, как любая эволюция. Великой перемены без огня не бывает; мировой пожар не оставляет следов. Мы не знаем, как часто материя переплавлялась или превращалась в энергию. Тут кончается не только исторический слой — но и слои вообще[174].

* * *

Под вечер мы скользили вдоль поросших девственным лесом склонов Коррехидора.

МАНИЛА, 19 АВГУСТА 1965 ГОДА

Снова в Маниле. Водитель нашего гостеприимного хозяина отвез меня утром наверх к солдатскому кладбищу. Я пропустил обед; Штирляйн, которую я попросил купить для меня в городе кое-какие игрушки, в том числе раковины и понравившуюся мне биссу[175], забрала меня на обратном пути.

Не каждый согласится с замечанием, что в гостях у мертвых чувствуешь себя как-то умиротворенно, защищенно. Противоположное чувство вызывает абсолютная пустота американских кладбищ, на которых за цветами присматривают фирмы похоронных услуг. Вообще по состоянию культа мертвых можно увидеть, в порядке ли сами живые.

Здесь поле мертвых тоже было пустым. Видимо, сказывалась удаленность от родины. Среди надгробных камней я заметил только садовников с инструментом. С одним из них я выкурил сигарету на скамейке в тени могучего фикуса. Девять песо за рабочий день; каждое второе воскресенье оплачивается. Девять детей, из них двое старших учатся в вузе; такие факты меня больше не удивляют. Я стоял перед Манильским университетом; студенты и студентки роились вокруг него в необозримом количестве. Ризаль — это тип: любознательный, хороший ученик с благородной основой, астенический, истощенный. Западноевропейская наука еще воспринимается так же серьезно, как в минувшем столетии у нас в Гейдельберге и Гёттингене.

Взрывное одухотворение «планеты» еще сильнее, чем изменение технических и экономических структур, свидетельствует о том, что мы вошли в новый дом. Там горит огонь; видимые языки пламени — это его отражение во времени. Начинает пылать даже то, что до сих пор казалось нам негорючим.

Этими потоками учащихся, кажется, правит инстинкт, который противоречит логическим размышлениям, ибо обучение здесь уже едва ли позволит найти работу. Для противовеса нужно было бы создавать новые монастыри и ордена, что опять же противоречит духу времени.

Мне хотелось бы представить эти и другие противоречия эпохи в виде волны, которая, все нарастая, накатывает на цепь рифов. Она разобьется, однако движение ее все же достигает лагуны, лежащей за рифами. Там время изменяется. При этом мне вспоминается один разговор, который я однажды по иному поводу вел с Эрнстом Никишем. Речь зашла о материализме; он сказал: «Вы не знаете, какая бабочка разовьется из гусеницы».

* * *

Часы, проведенные здесь наверху, я могу отнести к тем, когда в бокал не упала ни одна капля горечи. Они, вероятно, чаще всего выпадают светлым натурам. Баловням судьбы, пожалуй, постоянно свойственно это жизнеощущение.

Настроение создает солнце, близость деревьев и цветов; видимо, как-то передается их внутренний уют. Земля облачается для нового праздника. Обязательно должно быть ощущение гостя на празднике. Картины следуют одна за другой, как будто они были специально скомпонованы; они подтверждают ожидание, но не вызывают удивления. Теперь слово могло бы обрести полный вес; еще лучше, чтобы оно не прозвучало, не было высказано.