Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970 - [43]

Американский сержант в коляске рикши, сидит, откинувшись, рядом с китаянкой; она чрезвычайно изящна, он мощного телосложения, но в то же время в нем есть что-то ребячье, он держит под мышкой только что купленного гипсового Будду. Возлежа в плетеной корзине, почти не задеваемый самобытностью людей и вещей, но все-таки наслаждаясь их атмосферой, он представлял собой картину полной самодостаточности, отдаленную копию великого Будды, объезжающего эфемерный мир или, лучше сказать, позволяющего этому миру струиться сквозь себя.

Время от времени мы входили в какой-нибудь храм. Вокруг старинной бронзы, картин и тканей светят электрические лампы, внутрь проникает музыка из динамиков, загораются и гаснут огни фотовспышек. Досадное ощущение ввиду таких контрастов вызвано не столько надломом стиля, сколько уходом богов, который он предвещает. Он делает мир более пустым, чем вердикт Ницше. Потеря богов безвозвратна; здесь нельзя, как в монотеизме, помочь себе абстракциями.

Но солдат, который вошел в храм и стал творить молитву? В молящемся по-прежнему решается великое уравнение между двумя неизвестными — «Maintenant a nous deux»[168]. Он не знает неведомую силу, к которой обращается, и он не знает себя самого. Великое приключение — возможно, религии нужны также для того, чтобы оно не заводило слишком далеко.

Отдельному человеку во многом оставляется право решать, во что ему верить, — вот большое преимущество дальневосточных универсальных религий по сравнению с религиями Ближнего Востока. Каждому свое — каждый ищет в завуалированном изображении то, что он может понять. Имена, в том числе имена богов, — пустой звук.

* * *

На прощание еще по рюмочке виски с мистером Чин Чэнем. Христианин, он родился в Макао, классических входных воротах не только китайской торговли, но и христианства. Оттуда же начиналась и авантюрная миссия патера Хакса, проехавшего по Срединному царству и Внутренней Монголии. («Souvenirs d’un voyage dans la Tartarie, le Thibet et la Chine»[169] — любимое чтение Леона Блуа, который по праву предполагал в нем наличие магических приписок.)

Чин Чэнь служил артиллеристом и участвовал в боевых действиях на Квемое[170]. Пытаясь передать ведение огня из орудия, он своими движениями напоминал стиль кабуки. «В кого я мог там попасть? Во всяком случае, в человека, который так же мало знал меня, как и я его. Безумие — но что тут поделаешь».

Мимика и жестикуляция делали слова почти излишними, хотя английский он знал превосходно. Там, где заученное становится второй натурой, можно, подобно зрителю, наслаждаться одновременно грамматическим и артистическим мастерством. Правда, «вторая натура» предполагает, что у стороннего человека не возникает впечатления, будто тот «охотно слушает собственную речь».

* * *

Капитан через стюарда прислал мне «толстого Джонни», который ночью, увлекшись, залетел к нему в каюту. Он поместил животное в пластиковый пакет — гигантский плавт[171], вообще, одно из самых крупных насекомых. Он проводит дни в болотах, а ночью далеко летает над сушей. Я рад улову, потому что хочу привезти из поездки несколько экземпляров для Мюнхенского музея.

Мой охотничий азарт не остается совершенно втуне, потому что на борту тоже подворачиваются удобные случаи. Каждый собиратель вынужден приспосабливаться к окружающей среде; прогулочная палуба с лампами и прожекторами предлагает ему освещенные галереи. Эта новая площадка с ее праздничным освещением не только удобна своей доступностью, но и имеет то преимущество, что сама находится в движении, и таким образом в каждой гавани на нее залетает новая дичь, причем часто редкостных видов, которые днем предпочитают скрытые убежища.

Тайвань входит в мои охотничьи угодья, потому что созвучен с китайской фауной; в тропических областях преобладает малайская фауна с некоторыми роскошными видами.

НА БОРТУ, 17 АВГУСТА 1965 ГОДА

Вдоль Лусона[172]. Синее море, летучие рыбы, когда поутру я выглянул в окно каюты. Гладкость волны, эластичность. Отдохнув за ночь, глаз воспринимает больше не только в пределах зримой шкалы, он схватывает гораздо шире. Это синее, засасывающее скольжение уже не было просто зрелищем. Скорее уж приглашением. Подобное происходит у меня с математическими фигурами, например, с квадратами, которые образуются петлями сетки; они выходят за пределы чистой зримости.

В полдень летучие рыбы выпрыгивали даже на палубу. Я читал там процесс адвоката Хау, одно из крупных криминальных дел, которое живо помню еще со школьных лет. Накладная борода, «Красная Ольга»[173], выстрел в темноте некоторое время были постоянной темой застольных разговоров. Такие типы, как Хау, встречались мне часто; умственные и нравственные качества находятся здесь в дисгармонии. Прокурор с полным основанием обвинял его в коварной тактике защиты.

Отрицание любой ценой, правда, имеет еще и другую тенденцию, нежели простое спасение головы; поэтому оно продолжается и после вынесения приговора. Должна быть увидена или восстановлена нравственная картина, и притом в собственном хозяйстве. Для этого преступник должен сначала сам убедить себя в том, что он невиновен. В крайних случаях он предпочтет «умереть невиновным», чем быть помилованным виновным. Фикция долго не выдержит. Так можно объяснить самоубийство, которое Хау совершил после освобождения. Он предпринял последнюю ревизию. Но эта смерть значительно поднимает его и над уровнем обычного уголовного преступника.