Семь раз проверь... Опыт путеводителя по опечаткам и ошибкам в тексте - [5]
«Доставалось» от Пушкина и другому его близкому другу — П. А. Вяземскому. Подвергнув тонкому анализу стихотворение «Нарвский водопад», Пушкин метко обличает неточности, случайность того или иного слова. Неудачно поставленное слово тотчас рождает у зрелого критика не столько протест, сколько желание подыскать ему подходящую замену. Так, о строке «Но ты питомец тайной бури» он замечает: «Не питомец, скорее родитель — и то не хорошо — не соперник ли?» [92, с. 171]. Недовольный рассмотренной строкой, Пушкин мысленно перебирает слова, чтобы найти то единственное, которое наиболее точно впишется в строку Вяземского.
В одном из писем к Вяземскому Пушкин по-приятельски потешался над его оплошностью: в предисловии к сочинениям Озерова (1817) Вяземский неправильно истолковал французское слово «relief», означающее «остатки, кусочки». Поэтому вместо «остатки пиров Гомера», как значилось в подлиннике, получилось «барельефы пиров Гомера», что насмешило Пушкина и дало ему повод заметить: «Ты сделал остроумную ошибку» [92, с. 661] .
Всего касается строгий ревнитель точности — и неудачных словесных оборотов, и не продуманной до конца поэтической строки, и малейших расхождений с грамматикой. Его так раздражают вымученные, высокопарные словеса, что и к любезному ему Вяземскому он обращается с известным полуупреком-полукомплиментом: «Да говори просто — ты довольно умен для этого» [91, с. 541].
Пушкин не проходит мимо синтаксической небрежности и на полях статьи Вяземского делает поправку: «пожалованных в греческие герои» (вместо «пожалованных в греческих героев»). Против одного понравившегося ему места он приписал «Хорошо, смело», но тут же высказал предположение о нечаянной оговорке: не хотел ли автор сказать «в ледяном сосуде» вместо «льдистом»? [91, с. 545, 552].
Подобных замечаний и уточнений в переписке Пушкина, в его статьях и других письменных источниках рассыпано так много, что нельзя считать их случайными и бессистемными. Наоборот, они настойчиво говорят о нетерпимости поэта к «приблизительной», неточной работе пера, чреватой грубыми домыслами и нелепостями. Пушкин высоко ценил Байрона, но и его подверг нелицеприятной критике в заметках 1827 года:
«Байрон говорил, что никогда не возьмется описывать страну, которой не видал бы собственными глазами. Однако ж в „Дон-Жуане“ описывает он Россию, зато приметны некоторые погрешности противу местности. Например, он говорит о грязи улиц Измаила; Дон-Жуан отправляется в Петербург в кибитке, беспокойной повозке без рессор, по дурной каменистой дороге. Измаил взят был зимою, в жестокий мороз. На улицах неприятельские трупы прикрыты были снегом, и победитель ехал по ним, удивляясь опрятности города: Помилуй бог, как чисто!.. Зимняя кибитка не беспокойна, а зимняя дорога не камениста. Есть и другие ошибки, более важные...»
«Байрон много читал и расспрашивал о России, — продолжает Пушкин. — Он, кажется, любил ее и хорошо знал ее новейшую историю» [91, с. 59]. Таким образом, критик проявляет строгую объективность, но отнюдь не склонен извинять «погрешности» Байрона. Его резюме сводится, примерно, к следующему: вот видите, перед нами великий поэт, к тому же знающий и любящий Россию, но он пошел «противу себя», отступил от своего же правила и потому допустил непростительные ошибки. В небольшой заметке о Байроне Пушкин как бы предупреждал дальновидно против пресловутой «развесистой клюквы», без которой не могли обойтись (да, по правде сказать, и до сих пор не обходятся!) кое-какие авторы, писавшие о нашей стране.
Да, можно с уверенностью сказать, что Пушкин не давал в обиду историю Родины. Возражая на один из клеветнических наветов со стороны Булгарина, он не преминул поправить историка Голикова, назвавшего Абрама Ганнибала камердинером государя. Пушкин возразил, что у Петра Первого были не камердинеры, а денщики. Возможно, что поэта покоробил какой-то лакейский «оттенок» в слове «камердинер», унижавший его прадеда. Явно с целью поднять значение слова «денщик» он нашел нужным прибавить, что среди денщиков великого преобразователя России были Орлов и Румянцев — родоначальники исторических фамилий [91, с. 182].
В примечании к статье М. Погодина «Прогулка но Москве», предназначенной для журнала «Современник», но не пропущенной цензурой, Пушкин опровергал домыслы некоего историка, который огульно зачислил Кузьму Минина в бояре и утверждал, что спесивые вельможи не допустили его в думу. Издатель «Современника» уточнил: «Минин никогда не бывал боярином; он в думе заседал как думный дворянин; в 1616 их было всего два: он и Гаврило Пушкин» [91, с. 432-433].
Конечно, обостренная чуткость Пушкина к упомянутым неточностям может объясняться и тем, что его больно язвила всякая неправда, задевавшая его предков. Но, с другой стороны, если в приведенных замечаниях и есть личный элемент, нельзя не признать, что личность Пушкина как литератора, журналиста, издателя проявлялась именно в нетерпимом отношении ко всему тому, что пачкало «святой печатный лист» и что он предлагал «мучить казнию стыда». (Характерно, что в четвертом томе «Словаря языка Пушкина» слово «точность» и производные от него зарегистрированы шестьдесят восемь раз — это одно из любимых слов великого поэта и мыслителя.)