Семь причин для жизни - [37]

– И вы просто решили послать мне экстренный вызов?

Мое раздражение, похоже, перекинулось на медбрата.

– Ну да. Или вы считаете, что вызывать вас было неуместно?

– Нет, – ответила я, стараясь сбавить тон. – На мою помощь вы можете рассчитывать всегда… Но неуместна сама экстренность вызова. Давайте-ка оставим это на потом, – добавила я с выражением, свидетельствовавшим, что все мои попытки унять гнев провалились. Потому что слово «неуместно» показалось мне самым уместным из всего, что он говорил.

Сестра закатила в комнату ультразвуковой сонограф, и в итоге мне удалось вставить пациентке сразу два катетера. Медбрат, присев на кушетку поодаль, начал писать отчет. Чувствуя неловкость, обычную для меня после срыва, я подошла к нему и попросила прощения. Я сказала, что мне очень жаль, если я показалась ему грубиянкой, но я действительно не считаю экстренный вызов уместным в такой ситуации. Что мне пришлось прервать заполнение историй болезней пациентов и что я неслась к нему на помощь по больнице. И что я не хотела бы в следующий раз реагировать иначе лишь из-за сомнений, действительно ли этот вызов настолько экстренный.

Состояние пациентки оставалось стабильным, и я ушла, рабыня своего черного ящичка с односторонней связью, – зная, что на следующий экстренный вызов, как всегда, побегу без малейших колебаний.

Разумеется, я прекрасно осознаю, что мой гнев не всегда оправдан. Когда в конце долгой недели ночных смен уровень сахара в крови падает, я могу очень ревностно охранять свою территорию, защищая моих пациентов.

В шесть утра моей четвертой смены подряд передо мной высился тюремный охранник с прикованным к нему пациентом. Он стоял за изголовьем тележки, выпрямив спину и расставив ноги, а от него к запястью пациента тянулась длинная металлическая цепь, прикрытая простыней. Второй охранник сидел на стуле в углу. Сам же пациент, мужчина за сорок, лежал на тележке под наркозом с трубкой в горле и, вне всякого сомнения, понятия не имел о том, что творится вокруг.

– Зачем вы к нему прикованы? – спросила я, как только вошла, но тут же добавила: – Вам все равно нельзя там стоять.

Я уставилась на охранника у тележки. Да, я была недовольна, но постаралась, чтобы мое недовольство звучало скорее как удивление. Он посмотрел на меня так же твердо, как я на него, и ответил, что останется прикованным к пациенту, пока начальник тюрьмы не прикажет что-либо иное.

– Но вы не можете стоять там; это мое рабочее место.

На самом деле стоять там мне было вовсе не обязательно. На том месте я оказываюсь только в критической ситуации. Да и сестра уже отодвинула охранника от своего письменного стола.

– Как бы там ни было, – продолжала я, – оставаться к нему прикованным нет никакого смысла: он буквально не способен даже вздохнуть.

Охранник снова в упор посмотрел на меня – так, словно моя наивность вылезала у меня из орбит.

– Он в категории «А», – отчеканил он.

В категории «А»?

– Ну, сейчас он в категории искусственного дыхания и наркоза, и если вдруг мне придется делать ему электрошок, не удивляйтесь, когда вас убьет электрическим током, ведь я уже предупредила вас о том, что вам нельзя оставаться к нему прикованным.

Я смертельно устала и несла полный бред, – но это был мой пациент. Вероятность того, что я применю электрошок к пациенту с аритмией сердца, примерно равнялась шансам на то, что эти двое тюремных охранников начнут выполнять любые мои приказы. Но поскольку мы уже приняли этого пациента в свою больницу и, пускай на время, лишили его способности соображать, – теперь я была просто обязана защитить его.

В книге «Лев, колдунья и платяной шкаф»[21] лев Аслан издал свой рык, и мистер Клайв Льюис провозгласил: «Справедливость возродится, стоит Аслану явиться. Он издаст рычание – победит отчаянье». В суете больничных будней все не настолько волшебно, и многие из моих «рычаний» не приносят никаких результатов. Но этот пациент был в критическом состоянии, и я хотела предоставить ему временную амнистию для тяжелых больных – хотя бы до той минуты, пока он не задышит самостоятельно.

Но охранник снова взглянул на меня – без единой эмоции на лице, которое ясно говорило мне: «Начальник тюрьмы сказал “нет”».

Что именно совершил тот преступник? Наверное, что-то ужасное. Какое дело до этого мне? Честно говоря, никакого.

К подобной позиции нейтралитета нас приучают чуть ли не с детства. Этот человек был моим пациентом, и я хотела помогать ему так же, как любому другому. Но медицина здесь бессильна – мы не можем учредить в стенах реанимации отдельную моральную иерархию. От лица моего пациента я выражала гнев, но с чьей-нибудь другой точки зрения я сама выступала от имени тюрьмы, только иного сорта. Ведь, как ни крути, ни один из окружавших меня пациентов на самом деле не смог бы выйти отсюда самостоятельно. Реанимация – странноватое место. Точно так же, как этот преступник, пациенты лежат здесь на койках, погруженные в медикаментозную кому, с торчащими из горла трубками. Через другие трубки из них вытекает моча, а через третьи в них заливается пища. И все это время, пока они здесь, у них нет ни своего голоса, ни способности выбирать, как им общаться с внешним миром. Сам воздух реанимации постепенно высасывает из пациентов все человеческое, и если вы не будете осторожны, высосет их личность полностью. Они превратятся в системы органов, станут номерами. И тебе как врачу приходится определяться с приоритетами: ты просто вынужден находить в себе силы постоянно цепляться за то достоинство, которое рассчитываешь сохранить, и почитать его как святыню.