Семь причин для жизни - [39]

Случилось это в субботу ближе к вечеру. Больница задыхалась от новых пациентов, во всех отделениях и в реанимации пытались срочно поставить на ноги тех, кого не удалось выписать перед выходными. И тут санитарная авиация сообщила, что их вертолет обнаружил мужчину, упавшего с сердечным приступом на тротуаре.

Пациента доставили к нам на носилках, с установленной в горле трубкой и подключенным аппаратом для искусственной вентиляции легких. Уже в пути его сердце вновь запустили, но кровообращение все не восстанавливалось. Сразу же по прибытии у него случился еще один приступ; мы сделали ему искусственное дыхание, и сердце опять заработало. Весь следующий час мы поддерживали его давление и продолжали вентилировать легкие. С большим трудом нам удалось избежать еще двух приступов, одного за другим. Наконец, когда его состояние немного стабилизировалось, мы сканировали его мозг, грудную клетку, брюшную полость и таз, но как только увидели снимки его мозга и шейных позвонков, стало ясно, что выжить ему не удастся. Он прибыл к нам как неопознанный мужчина. Полиции не удалось отследить его родственников, а в его карманах нашли только связку ключей, несколько монет и чек за купленное молоко. Мы сложили все это в пластиковый пакет вместе со снятыми с него серыми брюками, темно-зеленым джемпером и часами. Ни телефона, ни бумажника; просто безвестный умирающий. Пока его не отключили от аппарата для искусственной вентиляции легких, мы с коллегой из отделения неотложной помощи пытались найти подходящее место, где он мог бы умереть спокойно. Его скорая смерть была неизбежной, а суматошный приемный покой – не лучшее пристанище для последних минут чьей-то жизни, если есть из чего выбирать. Никому не известный мужчина лежал в промежутке меж двух распахнутых дверей, и узкой бумажной шторы не хватало, чтобы скрыть его тележку от чужих глаз. Коллега из неотложки попытался зарезервировать бокс в общем отделении, но там все было занято. «Поищите в срочной хирургии», – посоветовали нам.

Коллега позвонил диспетчеру койко-мест и попросил ее срочно найти отдельный бокс. Несмотря на всю лихорадку субботнего вечера, бокс каким-то чудом нашелся, и мое сердце радостно забилось. Но диспетчер тут же добавила, что на данный момент койко-место еще не готово.

Не выдержав напряжения, я долго бубнила себе под нос все, что думаю про эту сотрудницу. Мы ждали, и мое раздражение перетекало в злость, а затем и в отчаяние; я сидела и беспомощно смотрела на своего пациента, надеясь, что каким-то образом мы все же успеем найти для него место, где можно умереть по-человечески.

Я сидела и беспомощно смотрела на своего пациента, надеясь, что каким-то образом мы все же успеем найти для него место, где можно умереть по-человечески.

Довольно скоро, впрочем, диспетчер появилась в приемном покое сама. Она оказалась медсестрой и принеслась к нам, на бегу извиняясь за то, что заставила ждать, потому что не сразу нашла свободного человека из персонала, который мог бы посидеть с пациентом перед смертью. Для этой цели за ней следом пришел медбрат с отдельной тележкой.

Она попросила меня не вынимать из пациента трубку, пока они не протрут его и не переложат с большой тележки на транспортную. Когда же все было закончено, она укатила его в найденный бокс, и мой гнев растворился в глубочайшей к ней благодарности. Позже, проходя мимо, я увидела, что она не только нашла для умирающего руку помощи, но еще и оставила у его подушки свой телефон, негромко игравший Моцарта.

В таких ситуациях мой гнев очень прямолинеен: это гнев на саму ситуацию. Тогда я и пытаюсь напомнить себе о том, что никто не приходит на работу, чтобы работать плохо; о том, что решать вопросы, связанные с помощью умирающим, оставаясь при этом, с одной стороны, в рамках законности, а с другой – в тисках времени и ресурсов срочной больничной помощи, – в принципе, архисложно. А также о том, что я здесь не единственная, кому не все равно.

Слова важны всегда. Слова, которые я использую в контексте, могут показаться абсолютно здравыми мне самой, но в диалогах они обычно означают лишь то, что под ними понимает мой собеседник. Как-то раз, в первый год моей работы врачом, я сидела перед семьей пожилой пациентки и объясняла им, что их родственница умирает. Я сказала, что теперь мы сосредоточимся на контроле за ее предсмертными симптомами и начнем прощальный этап – комплекс мер, направленных на то, чтобы помочь пациентке максимально комфортно провести последние дни своей жизни. Закончив на этом беседу, я оставила их с пациенткой наедине, а минут через двадцать вернулась проверить ее состояние.

– Ну, что? Запустили процесс? – вдруг спросил меня ее сын.

– Процесс? – уточнила я, старясь не показать удивления.

– Ну да, – ответил он. – Чтобы начался прощальный этап, нужно запустить процесс умирания, верно?

Представьте себе ужас, охвативший меня, как только я поняла, сколь активную роль этот человек приписал мне в акте встречи его матери со смертью.

Я ничего такого не говорила. По крайней мере, по моему мнению, я не говорила ничего подобного. Тогда я села и вновь вернулась к этой теме. Только больше никогда в жизни не употребляла выражение «прощальный этап» в какой-либо связи со смертью: слишком ошибочная коннотация.