Семь причин для жизни - [35]

Все хорошо, поняла я. Все хорошо. Движемся дальше.

И продолжила бороться за пациента, фиксируя мелочи и фокусируясь на главном.

Конечно же, моя профессия не обладает монополией на психическое здоровье, но иногда мне и правда приходится задаваться вопросом: и чьей же милостью так иду не я?[19]

Что же именно я пытаюсь всем этим сказать? Для любого врача крайне важно понять, что пациенту нужно, исходя из того, что сам же пациент говорит; но бремя этого понимания далеко не всегда легко вынести на своих хрупких, несовершенных плечах. Спросите любого врача-реаниматолога моего поколения, чего они больше всего боятся в своей карьере, – и вам, скорее всего, ответят: «профессионального выгорания». Страх выгорания – и мой величайший страх: мысль о том, что однажды все эти будни реанимации измочалят меня настолько, что я потеряю всякую энергию, всякую способность адекватно реагировать на ситуацию и моему истрепанному чувство долга уже нельзя будет доверять. Что останется от меня? Кем я буду себя называть? Или, как спрашивала Алиса в Стране чудес, – на что похоже пламя свечи, когда свеча погасла?

Но сначала на всякий случай она немножко подождала – ей хотелось убедиться, что больше она не уменьшается. Это ее слегка тревожило. «Если я и дальше буду так уменьшаться, – сказала она про себя, – я могу и вовсе исчезнуть. Сгорю как свечка! Интересно, какая я тогда буду?» И она постаралась представить себе, как выглядит пламя свечи после того, как свеча потухнет. Насколько ей помнилось, такого она никогда не видала[20].

Я не столь наивна, чтобы считать отрешенность ключом к решению всех проблем; но бывают дни, когда отрешенность – приемлемое горючее для моего пламени.

Гнев

«Теперь ты львица, – сказал Аслан. – И теперь возродится вся Нарния».

Клайв С. Льюис. Принц Каспиан

Мое самое раннее воспоминание о гневе относится к дням, когда мне было лет семь, а моему брату лет десять. Брат мой, с медицинской точки зрения, один на миллиард. Аномалия, с которой он родился, в те годы даже не имела названия – безымянное отклонение, которое, по иронии, прославило его на весь белый свет. Внешне мой брат отличается от большинства людей на земле и ему не подходит ни одно из средств передвижения, изобретенных для людей с видимой инвалидностью. В раннем детстве я не видела в этом ничего необычного, ведь «обычность» – это то, что познается с годами. Когда моей младшей сестренке было три года, мы заметили, что для нее слово «брат» означало человека в инвалидной коляске. Она начала спрашивать, как у других людей могут быть братья, если эти «братья» ходят своими ногами, как она или я.

Довольно скоро я стала соображать, что для людей за пределами нашей семьи мой брат – совсем не «обычный». Они проявляли к нему нормальное человеческое любопытство, за которое я их, в общем-то, не винила, но всегда вела счет их действиям; так вот, согласно этому счету, очень многие вокруг нас были, мягко говоря, совсем не добры. Лет с семи меня стали все больше напрягать люди, которые разглядывали нас в упор и оборачивались чуть ли не на сто восемьдесят градусов, когда проходили мимо. Не знаю, как точнее описать то детское чувство: каждый день знать, что все вокруг, от мала до велика, пялятся на твоего любимого человека, – и больше всего на свете хотеть, чтобы они перестали. Я задыхалась от гнева, захлестывающего меня по самую макушку.

Я сидела в паре шагов от людей, которые таращились на моего брата и перешептывались, корча рожи и хохоча; от подростков, которые замирали посреди комнаты и кричали: «Эй, глядите на него!» Лет в тринадцать ко мне подскочил взрослый мужчина и велел, чтобы я увезла своего братца домой, потому что он «пугает» его детей. Я же потребовала, чтобы он оставил меня и моего брата в покое. Я кричала на него, а позже заснула вся в слезах.

Я помню, как отслеживала прохожих, пялившихся на нас, и старалась сверлить их взглядом в ответ, прежде чем брат или родители это заметят. Я была одержима этой охотой, шагая рядом с его коляской и пытаясь отразить от него эти взгляды, точно бейсбольной битой. Не знаю с чего, но я считала это своей обязанностью. Не сомневаюсь, что все мои атаки были им замечены, но к лучшему или к худшему, именно те прогулки во многом сделали из меня такого врача, каким я теперь являюсь.

Первый консультант, с которым мне выпало работать, в шутку называл меня «львицей», и втайне я этим гордилась.

Женщинам в медицине бывает непросто отстоять свое мнение и заставить с ними считаться – за это они получают репутацию «вздорных особ» или еще кого похуже. Пусть не повсеместно, но такое случается. Молодым врачам сразу приходится испытать это на себе; несмотря на все плюсы нашего здравоохранения, несправедливости в нем пока еще хоть отбавляй. И это безобразие всегда стоит пытаться хоть немного исправить.

Да, иногда я злюсь. Но абсурдно не это, а то, что я побаиваюсь признаваться в этом вслух. Не помню, чтобы я давала клятву никогда не злиться, но в профессиональной врачебной среде нас учили считать «гнев» словом чуть ли не бранным. Хотя лично я считаю, что гнев может быть и полезным. Ведь гнев – это флаг, который мы выбрасываем в знак того, что мы с чем-то не согласны. Однако лучший способ обратить свой гнев на пользу – это вовремя вспомнить, что чаще всего гнев проходит после первой вспышки. И его тут же нужно трансформировать во что-то другое: страсть, вдохновение, мотивацию или руководство к действию. Я не хочу сказать, что гнев – это добродетель; я просто говорю о том, что нам следует уважать это пламя, пылающее внутри нас.