Семь фантастических историй - [43]

Канониса, переведя взгляд с одного юного лица на другое, обратилась к девушке.

— Мне стало известно от Бориса, — сказала она скучным и жестким голосом, — о том, что здесь произошло нынче ночью. Я его не прощаю. Дело ужасное — соблазнить невинную девушку. Но я знаю также, что он был к этому подстрекаем, и чистосердечное раскаяние смягчает его вину. Но ты, Афина, ты, с твоим рождением и воспитанием, — что ты наделала? Тебе надо в знать свою природу и сюда не являться.

Нет, сударыня тетушка, — сказала Афина, прямо гпядя старухе в глаза. — Природа моя тут ни при чем. Явилась я оттого, что вы мне велели, вы сказали, что это мой долг. Но теперь я ухожу, и если вам неприятно будет обо мне вспоминать — и не вспоминайте, пожалуйста.

Э-э, нет, — сказала канониса. — Ты такого не сделаешь. Ужасно, что все это могло стрястить в стенах Седьмого монастыря. И плохо же ты меня знаешь, если думаешь, что я это так и оставлю. Неужто я столь мало ценю дружбу отца твоего, благородного дворянина? Покуда зло не будет искуплено, ты никуда не уйдешь.

Афина сперва, кажется, не придала ее словам никакого значения и промолчала. Потом она спросила:

А как оно будет искуплено?

Слава благим небесам, — сказала канониса, — что у Бориса, хоть он и очень виноват, сохранилось чувство долга. Он готов тотчас на тебе жениться.

При этих словах она стрельнула в племянника таким острым, сверкающим взглядом, что он вздрогнул, будто снова она до него дотронулась.

— Но я за него не пойду, — сказала Афина.

Все лицо у канонисы залилось краской.

Как это! — Вскрикнула она пронзительно. — Ты отказываешься от честного предложения, которое благословил твой отец, а сама среди ночи принимаешь отвергнутого любовника?

Едва ли, — сказала Афина, — так уж важно, случилось что-то днем или ночью.

А если у тебя будет ребенок? — крикнула канониса.

— Что вы такое говорите? — сказала Афина.

Канониса с удивительной силой духа поборола свою ярость.

— Я не только тебя порицаю, я жалею тебя, — сказала она. — Но если у тебя будет ребенок, несчастная ты девочка?

Мир Афины с очевидностью рушился вокруг нее, как под густым вражеским огнем, но она не утратила мужества.

— Ребенок? — сказала она. — И без двух передних зубвов? Ну, вы и скажете, тетушка. Я не была в капелле Хопбаллехуза, и наш добрый пастор ни надо мной, ни над ним не читал молитв. Да будет вам, тетушка.

Старуха смотрела на нее испытующе.

Афина, — сказала она, помолчав, и впервые за все время разговора голос у нее немного смягчился. — Всего менее желала вы я разрушить то, что осталось у тебя от невинности. Но весьма вероятно, что у тебя будет ребенок.

Если у меня будет ребенок, — сказала Афина, с рушившейся под нею земли взмывая вдруг к небесам, — мой отец будет его учить астрономии.

Борис оперся локтями на стол и спрятал лицо в ладонях. Он и под страхом смерти не мог бы сейчас удержаться от смеха. Мертвенно-бледная девушка не сдавалась. Отчасти бледность и неподвижность ее могли объясняться вином и ночными усилиями, и Господь только ведал, удастся ли им с канонисой с нею сладить. Была в ней власть магнита, Мальстрема — все, попадавшее в круг ее сознания, притягивать, втягивать, сливать с собой в одно. Тем же свойством, думал он, обладали, по всей вероятности, христианские мученики, и оно-то чуть не до безумия доводило Великого Инквизитора, да, самого императора Нерона. Дыбу, костер и львов на арене принимали они во владение, даже им придавая великую гармоническую красоту; император же оставался вовне. Как ни старался он над ними господствовать, они его не замечали. Да, он для них попросту не существовал. Они были как львиный ров, куда ведут следы и следы и ни один не выходит; как река, которая, приняв в себя кровь и грязь, катит дальше свои воды. И как раз, когда старая женщина и юнец сочли, что надежно ее обложили, девушка готовилась вырваться из Седьмого монастыря, подобно Самсону в Газе, когда он «схватил двери городских ворот с овоими косяками, поднял их вместе с запором, положил на плечи свои и отнес их на вершину горы, которая на пути к Хеврону».[38] Но останови она на нем взгляд, думал Борис, кто поручится, что дочь великана не отнесла вы его на ладони в Хопбаллехуз, чтоб он чистил скребницей и поил водицей ее единорогов? И снова строки Эсхиловы пришли ему на память, и он решил, что не иначе как с похмелья и после всех передряг стал он мешать Писание с древними авторами и поверьями родного края, ибо обычно он себе такого не позволял.

Паллада, дома моего спасение,

Ты вновь меня, изгнанника земли родной,

В отцовский дом вернула. Скажут эллины:

«Аргосцем стал он снова и вернул себе

Богатство предков. Так Палладой велено…»[39]

— Ну, а как же честь рода? — спросила канониса с леденящим спокойствием. — Уж не думаешь ли ты, Афина, что и до тебя дочери Хопбаллехуза производили на свет bastards?[40]

При этих словах вся кровь бросилась Афине в лицо, и оно запылало ярче даже, чем ее пламенеющая грива. Она шагнула к старой даме.

— Мой ребенок, — произнесла она глухо, но с призвуком львиного рыка в голосе, оскорбленная дочь могучего рода — вся с головы до пят. — Мой ребенок — и bastard?