Семь часов до гибели - [6]

Летчик Митя Кусаков вел машину галсами — с севера на юг. Искал «Витязя» и никак не мог найти.

Кусаков до боли в глазах вглядывался в эту мешанину воды, тумана и снега. На секунду зажмурился, потер покрасневшие веки.

Шульгин задремал, откинувшись на спинку соседнего сиденья. Ему представилась дорога. Та, деревенская, родная. Старая Смоленская… На которой ветер завивал пыльные смерчики…

— Не спите, — услышал он сквозь дрему, и дорога мгновенно растворилась, исчезла…

Ему стало немного обидно оттого, что он так и не узнал, к чему это она привидилась.

— Не спите, — повторил Кусаков. — А то. меня тоже в сон клонит. Давайте про что-нибудь поговорим…

Шульгину говорить явно не хотелось, и он лишь пожал плечами.

— Ну вот, — не отставал Кусаков, — вы зачем врачом стали?

— Как вам сказать… — после некоторого молчания сказал Шульгин. — Вообще-то я поздно определился. Я и десятилетку после армии только закончил… — Он замолчал.

Кусаков заинтересованно слушал, не перебивая.

— Голод у нас большой был, — задумчиво проговорил Шульгин, — сразу, как война кончилась. Сосед наш, дядька Петра, придет, бывало, к нам, сядет и говорит матери: «Не давай, Александра, своим ребятам воду пить, а то помруть. Вон у Семена и Санька его помер, и Нюрка. И Сонька с Колькой тоже помруть, все синие уже. Потому — пьють воду…» А я, — Шульгин улыбнулся, — с печки смотрю. У дядьки Петры не было на правой руке пальца, вот среднего, и я всегда старался рассмотреть, что ж у него на этом месте.

— А почему воду-то пить нельзя? — спросил изумленный этим неожиданным рассказом Кусаков.

— Человек пьет с голоду… Желудок полой, и человеку кажется, что он сыт. И он, чтобы продлить это ощущение, начинает пить беспрерывно, — объяснял Шульгин. — Бессознательно, конечно. Ну, и первыми опухают ноги, а потом… — Он замолчал ненадолго. — Вот братишка-то мои с сестричкой Олюшкой и опились воды… И — все. Тогда я в первый раз почувствовал, как это страшно, когда не можешь помочь. Какая это мука — бессилие, беспомощность. А, может, не тогда, — поразмыслив, продолжал Шульгин. — Может, еще когда Мишка-бандит отца мучил. И так хотелось поскорее вырасти, сильным стать, чтобы защищать, помогать. А врач мне казался человеком самым добрым, умным, справедливым. Который помогает всем и каждому. Которого все любят. И никто ему не делает зла…

Под ними сквозь пургу неслась вода — черная и густая, как масло.

11.18.

— Кусаков все еще не может найти «Витязя», — доложил радист Нечаеву.

— Час от часу не легче… — пробурчал старый капитан. — Передай Кусакову, пусть ищет, пока не найдет. Будет кончаться горючее, вернется. И снова пойдет!

Вертолет непогодой прибивало к мятущимся гребням волн.

— А с чего этот Мишка взял, что у вашего отца золотые часы? — спросил Кусаков, продолжая разговор.

— Когда немцы к райцентру подходили, — рассказывал Шульгин, пряча от стужи лицо в воротник, отчего его голос звучал глуховато, — отец Илюшку-ювелира вывез. Со всем семейством. Они с отцом приятельствовали. Илюшка матери сережки серебряные делал. Ну, а в деревне некоторые и пошли языками… Что, мол, Илюшка отца золотом одарил. Ночью — стук в окно.

Вертолет сильно болтало. Сносило порывами ветра, как стрекозу над рекой.

— Отец мне: «Молчи. Что бы ни было — молчи», — продолжал Алексей. — Ну, входит Мишка-бандит. Отец говорит: «Зря ходишь, Михаил. Нет у меня никаких золотых часов». Тогда Мишка открыл дверь, взял отца за руку и два пальца в дверь сунул. И жмет. Отец побледнел. Белый стал. Тогда я впервые увидел, как кровь от лица отливает, не сверху вниз, а снизу вверх — сначала подбородок побледнел, потом рот, щеки, лоб… Я лежу, губу до крови прокусил, чтобы не закричать. И сознание потерял. А так хотелось закричать, броситься на этого гада!

— А что ж не кричали? — спросил Кусаков. — Не бросились?

— Отец-то не велел, — пожал плечами Алексей и недоуменно посмотрел на Кусакова, как бы не понимая сути вопроса.

Но Кусаков уже не смотрел на него, а угрюмо говорил в ларингофон:

— Я — Кусаков. Кусаков я… Слышишь? Прием… Да! — резко сказал он, выслушав вопрос. — Иду!

«Рафик» все стоял на пирсе. Снежная крупа набилась под колеса. Шофер, похожий на суриковского стрельца, в который раз прогревал двигатель.

Моряк-радист внимательно слушал эфир.

Натужно гудел мотор. Снежные заряды и густой туман временами совершенно слепили вертолет, и он опасно кренился то в одну сторону, то в другую.

Кусаков поднял вертолет и пошел над туманом. Снег бил по-прежнему, но стало чуть легче.

— Вон! — вдруг выкрикнул Шульгин и, привскочив, сколько позволял привязной ремень, ткнул пальцем влево: — Они!

Там, куда он показывал, из плотного, как бы слежавшегося тумана, поднялась звездочка красной сигнальной ракеты. Не успела погаснуть — еще. Еще… Ракеты выскакивали из тумана, будто свежего воздуха глотнуть.

Кусаков, закусив губу, заложил крутой вираж и пошел на ракеты. В туман.

— Ну вот и нашли, слава богу, — обрадовался Шульгин и почистил рукавом свою докторскую сумку.

11.37. В кубрике «Витязя» Гаркуша наклонился над раненым.

Не открывая глаз, Королев чуть слышно спросил:

— Что так тихо? Машины стоят? Пришли, товарищ капитан-лейтенант, да? — Он попытался улыбнуться.