Семь баллов по Бофорту - [56]

Я залезаю под тяжелый тулуп и сплю. Сплю, очевидно, долго, потому что, когда просыпаюсь, весь самолет благоухает петрушкой и еще какими-то гастрономическими специями. Надо мной стоит Жора, непривычный без своих наушников:

— Вставай, вставай! Обед остынет, ну и соня!

Честное слово, это был удивительный суп.

— Нужда и не такому научит, — отмахивался от комплиментов Костя Борисов, — на голодный-то желудок много не налетаешь.

— Моржи! — крикнул Цыбин из кабины. — Вы ведь хотели посмотреть моржей?

По очереди с Романом мы вывешиваемся в покрытый ледяной корочкой блистер — выпуклое окно в виде полусферы. Коричневые лоснящиеся моржи панически скачут по льдине, поблескивая белыми клыками. Бултых в воду, бултых! Осталась голая льдина, грязно-коричневая. Изрядные трусы эти моржи. Самолета они, разумеется, не видят, но гул моторов вселяет в них ужас.

Когда высунешься в блистер и смотришь вперед, кажется, что паришь над морем — один, без всякого самолета. Вверху — небо, внизу — волны и льды. Наедине с океаном и полюсом.

В кабине спокойно. Наверное, потому, что Михаил Васильевич такой спокойный.

— Жаль, дочка не поступила в МАИ, — вздыхает он, — ничего, работать пойдет — устроится на вечерний…

Разговор сам собой перескакивает на Москву: и летчики, и мы уже второй месяц на севере.

А под крылом все то же, без изменений.

— Михаил Васильевич, чем опасны ледовые разведки?

— Высота маленькая, сесть негде, — как о чем-то постороннем говорит Цыбин и, надев круглые старушечьи очки, разглядывает моржей на далекой льдине. — Потому и считают опасными…

Самолет ведет Женя Кудряшов, невозмутимый широколицый крепыш. И вдруг, посреди разговора, Цыбин поворачивается и берется за штурвал. Я не вижу, что он сделал, но по глазам Жени догадываюсь, что что-то нужное и, может, единственно правильное. Абсолютное знание всех мелочей — при пятидесяти метрах, отделяющих самолет от океана, — это и есть, наверное, главное.

Наш путь на карте уже весь расцвечен цветными карандашами. Тысяча километров осталась позади. Декадный ледовый облет закончился.

Туман спускался до самой воды, когда вечером мы вышли к Чаунской бухте.

— Мыс Шелагский — противная штучка, один здесь уже накололся, — бормочет Женя, заглядывая в локатор.

Да, неприятный мыс. Здесь погиб купец Шалауров, здесь застрял корабль Биллингса, здесь льды прижали Врангеля, здесь чуть-чуть не перевернулись байдары Обручева.

Шелагский выскочил из тумана. Мы летели прямо на него.

КАК ВЫЛЕТАЮТ В ЧЭКОВСКУЮ ТРУБУ

«Певек» — это слово запомнилось мне с детства. Мама всегда плакала, получая письма со штампом «Певек». Мы старались развеселить ее, лезли на колени, приносили любимых кукол. Но она подолгу плакала над каждой строчкой. С тех пор я запомнила слово «Певек».

Вечер был пасмурный, с тяжелой зарей у горизонта. Земля покачивалась, передразнивая наш полет. Упираясь лбом в холодный встречный ветер, мы побежали в гостиницу Апапельхино. Всегда кажется, что, пока плетешься с рюкзаком, кто-то уже занял последнюю койку в гостинице. Нам повезло: две последние койки заняли мы. Роман попал с ледовиками в пилотскую. Летчики, привыкшие к смене мест и передрягам, везде чувствовали себя как дома.

Высокая, худощавая хозяйка гостиницы, похожая на артистку Сухаревскую, бездетная, прошедшая всю войну, хорошо знала ледовиков, особенно Цыбина, с которым в Подмосковье они были соседями по даче. Она похлопотала насчет чайку и даже угостила нас хрустящими солеными грибами с маслом и лучком. Два месяца состоявшие на скудном общепитовском довольствии, мы чуть не плакали от благодарности. Грибы были местные, из окрестной тундры. А хозяйка, видно, слыла мастерицей по части разных варений и солений.

Утром мы выехали из Апапельхино в Певек. Дорога вилась среди невысоких сопок, голых и приснеженных. Справа шумела Чаунская губа, сплошь заваленная плавником.

Чаунский район — старейший и, пожалуй, самый освоенный на Чукотке. Певек, его центр, стал перевалочной базой с океана в глубь полуострова. Караваны из Мурманска, Архангельска и Владивостока привозят сюда пшеницу, овощи, бочки с горючим, увозят олово, вольфрам, золото. Знаменитые оловянные прииски «Красноармейский» и «Валькумей», золотой колосс «Комсомольский» связаны с Певеком хорошими дорогами, открытыми круглый год. Певек — столица арктической навигации. В одном из его домов расположен ШМО — Штаб морских операций, тот самый, что дал нам «добро» на ледовую разведку к полюсу.

О Певеке мы знали из книжки С. Обручева:

«Певек в 1934 году был необычным даже для чукотского севера поселением. По самому краю треугольной галечной косы, выдвигающейся от кочковатых склонов горы Паакынай, стоят в ряд девять круглых цилиндрических домиков около семи метров в поперечнике, с конической крышей. Они похожи на какие-то чудовищные грибы, продукт болотистой тундры… К востоку от них «рубленые» дома: три избы и землянка…»

Певек лежит у темной губы, черный от осенней грязи, перемешанной со снегом. Двухэтажный и одноэтажный, довольно большой. Конечно, и помину не осталось ни от цилиндрических грибков, ни от рубленых избенок. Осталась только гора, нависшая над поселком.