Семь баллов по Бофорту - [44]

С подветренной стороны льдина была высокой, и у Петра кровь выступила из-под ногтей, пока взобрался по отвесному, скользкому краю. Спрятавшись за торос, стал наблюдать за нерпой. Она вела себя странно: ни разу не подняла головы. И только приблизившись, Петр все понял: здесь побывал умка, возможно, тот самый, что бродил с утра у горизонта. Нерпа с раздавленным черепом лежала у замерзшей уже лунки. Жир и шкура с шеи и груди были небрежно объедены. Видно, медведю перед нерпой перепала сытная добыча.

На остатках спирта сварили Федору мерзлую нерпичью печенку. А сами резали мороженое мясо тонкими-тонкими ломтиками и глотали, присаливая, сырым.

В ночь на одиннадцатый день прорвался наконец полунощник. Когда Терентий и Петр, спавшие теперь в одном мешке, проснувшись, обнаружили эту долгожданную перемену и кинулись к Федору — обрадовать, он уже не дышал. Последние дни Федор мучительно кашлял и почти не открывал притухших глаз. А Петр все грел ему то нерпичий бульон, то чай, подбрасывая в крохотный костерик все новые бельковые шкурки — тюлений жир хорошо горит.

Они вынесли легкое, исхудавшее тело вместе с кукулем и тихо положили за торосами, прикрыв лицо чистым платком, хранившемся в мешочке, с табаком и спичками, у Петра на груди. Потом закинули меховой клапан и вернулись, не встречаясь глазами, обратно.

В те дни Петра настигла тоска, тихая, мучительная и безысходная, та самая жуткая полярная тоска, которая страшнее любой пурги. Целыми днями сидел он, привалившись к брезентовой стенке их маленькой пещеры. И то ли во сне, то ли в бреду видел, как шагают они с Федькой в петропавловский ресторан, разбогатевшие и одичавшие на Командорах, их поначалу еще не пустили — не те были на Федьке сапоги, не того фасона. Петр усмехнулся, не губами, а про себя, припомнив, как Федька вылакал прямо из соусника какой-то хитрый деликатес, подсунутый вертким официантом, за версту, как сеттер, чуявшим богатых гостей. Потом он вспомнил, как полз к нему Федька по скользкой, подтаявшей льдине, как та прогибалась, и он скатывался назад, в полынью, судорожно цепляясь за острый край окоченелыми пальцами.

Очнулся Петр от того, что что-то полузабытое, щекотное, ласковое коснулось его заросших щек. Он не решался открыть глаза, боясь, что вспугнет это райское виденье. «На, дурак, лопай!» — сказал ангел простуженным голосом Терентия. И горячее, пахучее варево коснулось смерзшихся губ. Петр вздрогнул и с усилием разлепил ресницы. В их ледовом домике горел костер, оранжево отражаясь в искрящихся сломах льда. Терентий вжимал ему в губы банку из-под тушенки с горячей нерпичьей похлебкой. Петр жадно выхлебал впервые за много-много дней дымящийся, отдающий рыбой бульон. От горячей еды в мозгу прояснилось, и Петр застонал, поняв, какой ценой добыл Терентий этот рай. ««Воструху», «Воструху», гад, порубил!» — он злобно швырнул в Терентия теплой еще банкой. Старик невозмутимо уклонился от удара: «А ты что, паря, не иначе как в лодке подохнуть хотел?»

Крепкий береговой лед они увидели лишь в середине апреля. Было тепло, с берега пахло весной, белые медведицы уже вывели на лед медвежат.

Берег медленно приближался, безлюдный и безмолвный. Где-то метрах в двухстах от припая, ткнувшись в кашу из битого льда, их льдина надолго застряла. В другое время любой из тройки мигом долетел бы до берега. Но сейчас ноги подгибались от слабости, а на плавучем льду главное — ноги.

— Перво́й пойдешь, Терентий, — осмотревшись, решил Петр. Он был и теперь за старшого и знал, что такой слабый лед после толчка ноги разбредается совсем широко — второму не проскочить.

— Мои чадушки повытянулись, а тебе, однако, дочь кормить, — не уступал Терентий. — Пацанке всего годок, да и жинка с ума рехнется, а моя старуха все стерпит. Они стояли на краю обтаявшей льдины и препирались осипшими, слабыми голосами — рослый мужчина сорока с небольшим и шестидесятилетний крепкий старик — оба жадные до жизни, многого не доделавшие, нужные семьям. А пока они препирались, подталкивая друг друга к берегу, лед вдруг пришел в движение, и Петр, видя, как угрожающе ширится у берега полынья, пихнул Терентия в плечо: «Ступай, я велю, как старшой велю!». Ослушаться старшого нельзя. И Терентий, зорко прощупывая глазами путь, прытко побежал к припаю. Он уже почти добежал, когда ледяной талый огрызок пробкой выкрутился из-под хромой его ноги, и Терентий забарахтался в полынье, неповоротливый в перепревшей своей кухлянке. «Прильнись к льдине, прильнись! — кричал ему Петр. — Я мигом…» Он запрыгал через уширившиеся разводья, поднимая фонтаны брызг. Но лед относило все дальше от полыньи, где молча барахтался Терентий. Чувствуя, что не добежать, Петр мелко перекрестил кухлянку, собираясь броситься вплавь — гибнуть, так уж миром. Но Терентий, видно, заметил безумный этот порыв и, повернув к Петру занемелое лицо, чуть шевельнул губами, вроде «прощай» сказал или «господи, прости!» и тихо исчез под водой. Старик остался верен законам ледовой охоты: спасая старшого, сам решил поскорей потонуть и у бога попросил прощения за добровольную свою смерть. Выбравшись на припай, Петр упал на светящийся снег и завыл, покатился по заснеженному льду, как смертельно отравленный пёс.