Семь баллов по Бофорту - [43]

Дул по-прежнему полунощник, прижимавший к берегу тюленьи залежки. На пятый день лодка, наполовину заваленная шкурками, садилась в воду по край бортов. «Еще пару ден — вертаемся, — решил Петр как старшой. — Путь долгой, как бы не засесть».

В тот вечер они, как обычно, подкрепились освежеванным бельком и, натянув над лодкой брезент, дружно завалились спать. На заре Петр пробудился — показалось, будто лодка сама ползет по льду. Откинув с лица меховой клапан, он выглянул из мешка. Колючий снег, набившийся под брезент, густо запорошил глаза. Снега было так много и брезент, похлопывая, так упруго пузырился, что Петр сразу смекнул: ветер меняется и теперь, огибая глухую стенку, врывается под навес. Брезент, став парусом, волок за собой «Воструху». Петр выскочил из мешка (спали они не раздеваясь, лишь тщательно выбивали перед сном меховые кухлянки и штаны) и, упираясь коленом в борт, развернул лодчонку кормой к ветру. Тяжелая глыба льда соскользнула с брезента, и он громко ухал освободившимся краем. Терентий и Федор тоже вылезли из кукуля, потягиваясь и разминаясь: вдвоем было тесновато. «С праздником, христиане!» — Петр выдернул весла-подпорки, шумно согнул заледеневший брезент. «Тью-у-у, робяты! Надоть текать!» — Терентий перекрестился на темный, воспаленный горизонт. Они поспешно сжевали по вяленой вострухе: греть консервы и чай было некогда. В погоне за бельками их тройка далеко забралась в дрейфующий лед. Теперь ветер, повернув на южные румбы, все увеличивал дрейф, ширя расстояние между их льдиной и берегом. Пока море совсем не расходилось и ветер еще круче не забрал на север, охотники хотели проскочить к береговому припаю, от которого крепнущие волны с шумом отламывали тяжелые, с дом, куски. Нагруженная «Воструха» здорово сдерживала бег, и все же за четыре часа они прошли километров шестнадцать. Оставалось чуть меньше. «Ой, робяты, не поспеем!» — тревожился Терентий. По белым, крепким облакам у горизонта, по внезапной теплой волне в воздухе старик чуял, что ветер будет крепчать и поворачивать все северней. Раза два у самого их носа проплывали богатые залежки. На снегу чернели угольки широких бельковых глаз. Но теперь уже было не до них. Охотники шли так прытко, что то и дело приходилось смахивать с бровей набегающий каплями пот. Когда попадались торосистые поля, «Воструху» несли на плечах. Потеплело, запахло туманом. А вскоре небо над океаном надулось, как серый в белых пятнах парус, и тугая, широкая волна воздуха покатилась от берега к полюсу. Тройка все еще карабкалась вперед, балансируя на стремительно несущихся льдинах, а ветер уже до боли давил в грудь, душно упирался в лицо исполинской сырой пятерней. Тревожил глухой, с юга, потом все нарастающий, до оглушительного, грохот сталкивающихся льдин.

Превосходные ходоки, они двигались к берегу все-таки быстрее, чем ветер нес к северу лед. До припая оставалось каких-нибудь два-три километра, когда Терентий крикнул, указывая на небо свободной рукой: «Гля, Петрейка, рассол!» Петр и Федор, разом опустив «Воструху» на лед, стали разглядывать небо. Бело-серое, словно подсвеченное над ними, оно становилось у горизонта лилово-синим, непроницаемым. Любой рыбак знает, что таким темным пятном отражается на облаках вода. Дальше идти было бесполезно: ветер уже опередил их. «Вострухе» никак не осилить такую громаду разболтанной бурей воды. «Здесь посядем!» — Петр, скинув просмоленную лямку, вытер лоб концом шерстяного шарфа. Над морем уже шел ураган, но здесь, внизу, за торосами, можно было держаться на ногах. Они торопливо нарубили льда и укрепили лодчонку с бортов, потом, немного передохнув, выложили из прозрачных ледяных брусков полукруг — в полроста высотой — и натянули брезент. Съев по маленькому кусочку солонины, молча полезли в кукули. Оставалось только ждать, когда снова задует полунощник.

— Думали, вынесет к самому полюсу, — щуря пронзительные глаза, рассказывал Краснояров. — Ревет кругом, крутит, ни дня, ни ночи. Нашу льдину кокнуло пополам, — за малым не под лодкой трещина прошла. Федор тогда маленько подмок — тащил лодчонку, а льдина накренилась, вода подтекла. Холодище нас, однако, донимал. Народец мы привычный, но измотало. Банку тушенки по кусочку морозили — растягивали подольше. Шкурки бельковые с изнанки жевали — жир…

Тюленей больше не попадалось, будто сдуло их южным ветром. Целыми днями бродил Петр по ближним льдинам; ни одной захудаленькой нерпы. Он знал, что ожидает охотников, унесенных в море без пищи и огня. Сам позапрошлой весной перетаскивал в байдару скорченные, звенящие промерзшим деревом, припорошенные снегом тела. То были люди не из их колхоза, но умирают все одинаково.

На шестой день, багровея от жару, свалился Федор. Видно, не прошло ему даром купанье в студеной воде. Четыре раза на дню била его крупная, жестокая дрожь — колени заводило к животу. Потом отпускало, и Федор, слабея, засыпал, а может, забывался, весь в поту. На седьмой рассвет у горизонта показался медведь-самец. Походил, понюхал и скрылся — видно, понял, хитрец, что полакомиться ему здесь нечем. К полудню недалеко от их льдины протащило треугольный зеленоватый обломок с темным продолговатым пятном. «Нерпа!» — обрадовался Петр. Схватив карабин, он осторожно, от льдины к льдине, стал подбираться к добыче. Нерпа спит очень чутко; несколько секунд, потом поднимает усатую головку и прислушивается. Если что — мгновенно ныряет в лунку, выдутую ею во льду. Умелые охотники, добывая нерпу, ползут по льду, двигая перед собой белый холщовый экран с отверстием для стрельбы.