Семь баллов по Бофорту - [37]

Тот год был очень тяжелый, весь пролив Лонга льдом забило. Радисты не выходили из рубки — все ждали весточек с пароходов. А чего ждать, когда и так видно — не пройти пароходу, под самым берегом лед. А голод уже здорово давал себя знать: ни консервов, ни муки, ни масла. Последнее масло отдали в колхоз «Рассвет», детишкам. Они всегда первыми сдают. В колхозе тоже было невесело: мяса ни грамма, а моржи из-за штормов на берег не идут. Бывает такой неудачливый год. Побаивались мы тогда: худо, если не прорвется пароход. Но он прорвался. Обшивку льдами подрало. Всю дорогу, говорят, трещали борта. У капитана от бессонных ночей кровью глаза залило — смотреть страшно. И не говорит уже, а все на крик. Правда, ему из наших никто ни полслова на ругань: он для нас головой рисковал. Зубы сцепил, не отходит от штурвала: то право руля, то лево, то полный назад — льды атакуют без передыха. «Разгружай, кричит, скорее, так-растак, через час уйду». Мы понимали: сколько отгрузим, столько будет на год поесть. Самолетами многого не забросишь — погода. У меня после тех суток две недели ноги, как у паралитика, тряслись. Парень я не хилый — он перекатил под свитером огромные бицепсы, — а ногу на ступеньку поднять не мог — все нутро дрожало. Но капитан не подвел, не отвалил, пока не отгрузили все: и горючее, и провиант. Вот праздник был тогда! Помню, сижу: я на камбузе, как раз мое дежурство, чищу картошку в ведро — беленькая, чистенькая, век не видел такой. Вдруг дверь скрип-скрип — вкатывается Голубичка. Глаза с блюдце: «Это что, что?» «Яблоки», — говорю. Как она прыгнет к ведру, хвать картошину — и ходу. «Яблоко! Яблоко!» — так и понеслась в кают-компанию. Там смех, шум — видно, мать хотела картошку отобрать, а Голубичка не дает, убегает. Слышу, топает ко мне. Дверь настежь, рот полон картошки, прячется за меня: «Яблоко! Яблоко!» Мать вошла, отобрала картошку. Голубичка в рев, а она ни звука, только глянула на меня. И я, не поверите, как, увидел ее глаза — ночь не спал. Потом, как был в отпуске, целый чемодан яблок Голубичке привез — у матери свой сад. Теперь уж они на материке, четыре года прошло, а я все не могу себе той картошки простить. — Парень вздохнул и, словно извиняясь за длинный рассказ, прибавил: — Я это к тому, что каждая былинка имеет здесь совсем другую цену…

Вечером задул тяжелый норд-ост. Всю ночь шумел дождь и глухо, как дальняя канонада, ухала о берег волна. Наутро гремел десятибалльный шторм. Мы вышли на берег и не узнали его. Океан стонал, посылая волны к самой вершине скалистого мыса Шмидта. В серых размывах дождя, как на плохой кинопленке, то всплывала, то проваливалась в ревущий горизонт «Арктика», державшая носом на волну. Особенно жуток был девятый вал. Он мчался на нас со скоростью реактивного бомбардировщика, оставляя тяжкий рев за собой, и это вкрадчивое приближение серо-зеленой взбешенной громадины было особенно тревожным. Вал мчался, видный издалека, все запрокидываясь назад, терся брюхом о пологое дно, и длинный белый султан не то брызг, не то пены реял за его хребтом. Мы знали, что волна не достанет до нас, и все-таки отпрянули, когда вал, крутясь, вознесся над берегом. Земля застонала от удара, и еще трижды, как эхо, прогрохотал, слабея, залп.

Август — небо такое низкое,

Раскачало его океаном,

Посылаю тебе не записку я —

Солнце увезут с караваном…

Дни действительно быстро убывали, будто в гигантской лампе кто-то все время укручивал фитиль.

КОГДА ЗАДУВАЕТ ПОЛУНОЩНИК

КЕЛЮЧ

Весной, когда солнце погружается в океан только на два часа, на старой торосистой льдине, дрейфовавшей северо-западнее острова Врангеля, молодая моржиха, хрюкая от боли, произвела на свет маленького моржонка. Над ними тянул острый ветер с полюса, белым светом лучилось солнце, и волны, упругие и круглые, перекатывались, как складки на шее моржихи. Малыш сосал, прикрыв красные, подслеповатые глаза. А мать слушала, как жадно он сосет, и думала, что такой сильный малыш через пять-шесть лет превратится в огромного моржа с ослепительно белыми метровыми клыками, ловкого и трубноголосого. Поплавав по морям и набравшись здравого смысла, он выведет за собой их стадо — как самый мудрый и смелый. Он поведет их к заветным отмелям, где редок шторм за теплая густая вода кишит нежными моллюсками и молодой сайкой.

Насосавшись, моржонок отвалился и уснул, уронив на желтоватое брюшко слабые передние ласты. Вода еще пугала его, и старая льдина свободно заменяла моржонку мир. Почувствовав, что малыш уснул, моржиха отодвинулась и поползла, опираясь на передние ласты, к воде. Холодная глубина разомкнулась перед ней, открыв на поросшем водорослями дне боязливое царство моллюсков. Моржиха разинула розовую пасть и втянула вместе с водой кучу твердых пахучих ракушек. Потом она выбралась на поверхность и, шумно выдохнув «у-уфф!», выплюнула добычу в ласты и стала терпеливо растирать хрупкие ракушечные домики. Тяжелые створки раковин быстро шли ко дну, а нежные тела моллюсков трепетали в зеленой воде. Моржиха наклонялась и поедала их. Потом она ныряла еще и еще. Ее желудок мог свободно вместить десять — пятнадцать килограммов этой приятной еды. Льдина шла по мелководью, нырять было неглубоко, но через несколько часов моржиха почувствовала, что тело отяжелело и ласты свела усталость. Тогда она принюхалась и поплыла к своей льдине, которую безошибочно узнавала из тысяч точно таких же старых, синеватых льдин. Навалившись широкой грудью на острый приснеженный ледяной край, она выбралась на лежбище и поползла к нетерпеливо хрюкавшему моржонку.