Семь баллов по Бофорту - [3]

«Байкал» приходил ночью. У вокзала полно было небритых мужчин и усталых женщин с детишками, отчаявшихся дождаться самолета. Детвора, несмотря на поздний час, с криком носилась между чемоданами. Некоторые, уморясь, падали и засыпали тут же, на узлах.

— Севернее и того хуже: туман да ветры, — говорили нам, — не езжайте туда, послушайте доброго совета, а то, неровен час, засядете до зимы.

Чукотка уже глянула на нас вприщур холодными глазами Химеры, когда наш ИЛ-14, ослепнув, рвался из Магадана через громоздкие завалы облаков. Нацепи лыжи и беги себе за самолетом: ощущение укатанной снежной равнины было непоколебимо реальным. Земли больше не было, океана тоже. Была белая, искристая брони, непроницаемая и жутковатая. Анадырь нас не принял. Сутки мы попивали молоко в Марково и небрежно прогуливались у марковских приречных ив. Если б кто-нибудь сказал нам тогда, что эти ивы — последние деревца на нашем долгом, изнурительном пути! Как мы тосковали потом по листьям, по горьковатому запаху веток.

В одном из заполярных поселков молодая женщина рассказывала:

— Повезла я свою дочушку первый раз в отпуск, на Большую землю. Выходим в Хабаровске, а она как запрыгает, как закричит: «Мамочка, мам! Смотри, смотри — кругом кино!» Это она деревья увидела. И все дергает меня за рукав и спрашивает: «Мамочка, а чем это пахнет, чем это так вкусно пахнет?» И как заревела я в голос: «Доченька, говорю, ты моя бедная, это же землей нашей пахнет, землей!» И все захолонуло у меня внутри: надо же, ребенок запаха земли не знает! Муж набросился на меня: постыдись, говорит, люди смотрят, а ты разливаешься…

Ночью мы провожали «Байкал». Было холодно и грустно. Мы уже знали, что никуда не уедем от властного зова имен: бухта Провидения, залив Креста, мыс Блоссом. Где-то за черным небом и морем стыла огромная, пустынная земли с холодными скалами, нежданными бухтами, одинокими, разъеденными туманами поселками.

Через дна дня диспетчер аэропорта объявила:

— Пассажирам, следующим до Лаврентия, подойти к стойке номер один для регистрации билетов.

— Вы родились в рубашке, у нас и по месяцу сидят, — сказал нам диспетчер.

В Лаврентий нас вез сухощавый красивый летчик в темных очках и модной фланелевой рубашке с закатанными по локоть рукавами.

Запрыгнув в самолет, он весело оглядел всех, дал мне заграничную пилюлю от укачивания и, узнав, что среди пассажиров три москвича, вручив нам бидон с прозрачной, светящейся от свежести икрой, кусок хлеба и две ложки. Мы наслаждались икрой, постанывая от удовольствия, а он сидел на мешках с почтой и улыбался — радовался за нас. Потом поднялся к себе в кабину и крикнул, надевая наушники:

— Ну, как везти — как пассажиров или как груз?

— Как пассажиров, пожалуйста! — поспешно ответила я.

Внизу, голубое-голубое, было Берингово море, и, так как мы держались берега, плавали под самолетом нерпичьими шкурами золотистые плоские острова. Иногда они казались розовыми, и тогда особенно резко прочерчивали их извилистые речонки, лагуны и озерца.

«Аннушка» шла плавно и нетряско, как лодка по пруду. Нам тогда казалось, что это из-за погоды: все голубое — и штиль. А дело было в летчике, в Вале Земко. Но это мы поняли потом, полетав с другими пилотами, услыхав имя Вали от десятков разных людей и почувствовав наконец, что такое летчик Чукотки, побережной Чукотки. А тогда мы по достоинству оценили только Валину щедрость и его деловитое изящество.

— Вы особенно-то не прощайтесь, — сказал Валя, высадив нас в Лаврентии, — все равно встретимся, и не раз.

Лаврентий — небольшой, чистый поселок, с хорошей столовой, двухэтажным кварталом и даже биллиардом, установленным на втором этаже обширного, холодного Дома культуры. Здесь собрано все, что полагается иметь серьезному, уважающему себя северному поселку.

Попав в Лаврентий, мы оказались в Чукотском районе, самом восточном в Союзе, восточнее которого только Тихий океан, вернее, Берингов пролив.

Утром следующего для, когда наши земляки в Москве еще не думали укладываться спать и только что садились к телевизорам, в жарко натопленной комнатке райсовета еще молодая, подкошенная неожиданным горем женщина рассказывала нам свою историю — первую из услышанных на Чукотке.

КОЛОКОЛЬЧИК У КОЛЮЧИНСКОЙ ГУБЫ

Нарта лежала уже пустая у яранги, и собаки, рыча, дожирали тухлую корюшку. А Лида все стояла, уронив руки, и ветер с Колючинской губы забирался за старенький цигейковый воротник. Она не чувствовала боли, нос и щеки одеревенели, стали чужими.

— Что же вы делаете? Замерзнете! — проваливаясь в сугробах, к ней бежал молодой мужчина в белой оленьей кухлянке. — Идемте же скорее!

Слова вырывались у него тугими областями пара. «Зеленский, здешний учитель», — представился он, подталкивая Лиду к ближайшей яранге. Потом он оттирал ей снегом лицо и руки, но все равно кожа со щек еще долго лупилась тонкими сухими чешуйками.

По ночам Лида часто просыпалась и, глядя в душную темноту, не могла никак сообразить, где она. От густого запаха прогорклого китового жира, плохо выделанных шкур и подгнившей рыбы тяжело ломило голову. Но в конце концов припоминались мать на воронежском перроне, дядькины губы под усами, жестко выдохнувшие: «Север не любит плакс», и потом бесконечный, как больной бред, путь сюда, на Колючинскую губу. Синий снег, ночь и вспышки северного сияния, от которых она сначала прыгала с нарт в сугроб — напоминало отблески разрывов. Дома, в Воронеже, шел сорок второй год. А здесь вроде и не было вовсе времени.