Село милосердия - [9]

Комащенко знала об этом, однако не ответить на паникерский выпад не могла. Как язык поворачивается такое говорить! Словно вражина в родном доме. Ольга уже открыла рот, но ее опередил подошедший сзади Лаврентий Гаврилович Билык.

Никого не удивило, что директор Кучаковской школы находится на току. Все лето он, как, впрочем, и остальные преподаватели, работал в поле. В нынешнее время сидеть дома, заниматься личными огородами, когда в колхозе на счету каждая пара рук, учителя считали невозможным. Когда на общем собрании членов артели решили отчислять с каждого колхозника в фонд обороны страны стоимость одного трудодня ежемесячно до полной победы, Билык сказал, что школьные работники тоже присоединяются к общему решению.

— С чего отчислять-то будете? — подал кто-то реплику.

Билык — был он невысок, коренаст и, как говорили на селе, смуглястый — насупился и с достоинством ответил:

— Трудодни заработаем. Считаем себя мобилизованными. Будем участвовать во всех палевых работах.

И первый подал пример. На уборке колосовых Билык выполнял по полторы нормы в день. Исподволь наблюдая за ним, люди, и без того уважавшие строгого директора, оценили его по-своему: этот, мол, не только в грамоте силен, а и трудиться умеет… В устах работящих кучаковцев большей похвалы быть не могло…

— Что не поделили, подружки? — спросил Билык, поглядев сперва на Ольгу, потом на Ульяну.

В ожидании ответа он наклонился к Хобте. Директор был туговат на ухо. Из-за этого его и в армию не взяли, хотя Билык многократно являлся в военкомат, доказывая, что стрелять умеет, руки-ноги целы. Его, списанного по «чистой», неизменно отправляли обратно, разрешив лишь преподавать в школе военное дело.

Не зная еще, о чем идет спор, Билык по взволнованным лицам девчат догадался: разговор серьезный. Все они учились у него — Кучаковской школой Лаврентий Гаврилович руководил с тридцать второго. В селе была тогда восьмилетка, лишь перед самой войной прибавились девятый и десятый классы, которые закончила почти вся молодежь села. Потому-то директор считал себя по-прежнему их наставником.

— Тут у нас паникер выявился, — метнула Ольга на Хобту неприязненный взгляд. — Немцы, говорит, в Киеве! Миленький, Лаврентий Гаврилыч, неужто правда?

Улыбка сбежала с сухих губ Билыка. Лицо окаменело, стало квадратным, некрасивым.

— Точно ничего не известно, девочки, — отозвался он. — Но все может случиться. Положение на фронте тяжелое.

— Вот и я говорю! — воскликнула Ульяна, но в голосе ее не было торжества. — У Окунинова немцы точно Днепр перешли…

— Ой лишенько! Откуда ты знаешь?

— Беженцы рассказывали. Наших там порушили видимо невидимо.

Все работавшие на току женщины слышали, о чем говорила Хобта, и теперь с надеждой смотрели на Билыка. А он стоял и мучительно думал, что сказать? Какие слова найти, чтобы вдохнуть веру? Красная Армия действительно отступает, оставляя город за городом. Возможно, Киев будет сдан. Не исключено, что фашисты придут сюда… Он окинул окруживших его женщин внушительным взглядом и, вытащив из кармана газету, сказал:

— То, что здесь написано, касается нас.

— Кучаковцев, что ли? — заглядывая через плечо директора, поинтересовалась Варвара Соляник, крупная широколицая дивчина с яркими голубыми глазами. Про нее в селе говорили: озорная, огонь-девка.

До войны Варвара работала сверловщицей на вагоноремонтном заводе в Дарнице, получала хорошую зарплату, жила легко и привольно. Кучаковцы думали — назад никогда не вернется. Но в начале июля Соляник, появившись в селе, громогласно заявила: «Все! Хватит мотаться по свету. Домой приехала. Давайте работу!» Она не стала объяснять, что, когда подошли немцы, завод закрылся, а рабочих, в основном женщин, отправили рыть окопы. Две недели с раннего утра до поздней ночи копали они под Киевом противотанковый ров, переворачивая лопатами горы земли. Вкалывали до изнеможения. Лишь когда немцы подошли совсем близко, их отпустили по домам…

Билык с улыбкой покосился на Соляник. Как все жизнерадостные люди, она очень ему нравилась. Много было в дивчине какой-то лихой, неукротимой силы.

— Обращение здесь опубликовано, Варя.

— Чье?

— ЦК партии и правительства Украины.

Он читал медленно, хорошо поставленным учительским голосом. И каждое слово не просто доходило, а впитывалось слушателями.

— «…Стоном стонет теперь земля, куда ступила нога фашистских извергов. Кровавую тризну справляют гитлеровские людоеды. Не проходит дня, чтобы в том или ином месте, захваченном фашистами, не совершалось бы преступления, изуверства, перед которыми бледнеют все ужасы, какие знало человечество…»

На току установилась тишина, нарушаемая лишь отдаленным зловещим рокотом канонады. И, наверное, поэтому то, что читал Билык, приобретало особенный смысл.

— «Весь украинский народ, все народы Советского Союза поднялись на борьбу с фашизмом. — Голос Билыка взлетел немыслимо высоко и подрагивал от волнения. — Никто не должен стоять в стороне. Пусть каждый делает то, что в его силах и возможностях. Пусть каждый помогает ковать победу над фашизмом…»

Директор школы умолк, а девчата под впечатлением услышанного все еще смотрели ему в лицо, словно это помогало усвоить, воспринять, проникнуться страшным смыслом сказанного. Потом молчание рухнуло. Заговорили все разом, нервно, громко, перебивая друг друга.