Село милосердия - [44]

— Верно говоришь, сынок. Им пристрелить человека недолго. Народ боится по улицам нынче ходить… А я тебе заправки трошки припасла. Знаю, у вас еще вчера вся кончилась.

Анна Андреевна вытащила кусок сала, завернутый в тряпицу, и протянула Дмитрию.

— Зачем вы, мама? — сказал Тулушев. — Я и так обойдусь. Нужда всему научит. Я теперь, как в той детской сказке, суп из топора могу сварить.

— Ты бери. Хлопцам для поправки потребно. А я для себя еще найду…

— Где найдете-то, мама, — грустно сказал Тулушев. — Знаю же, что нету у вас!

— Не перечь, сынок. — Она чуть не силой сунула кусок сала в руки. — Лучше собери грязное белье. Соня постирает.

Анна Андреевна позвала стоявшую неподалеку дочь. Соня взглянула на Дмитрия лукаво, знала, что повар перед ней робеет и ничего с собой поделать не может. Как увидит дивчину, слова в горле застревают. Нравится ему Соня, нравятся ее пышные вьющиеся волосы, тяжело падающие на плечи. Ей нет и шестнадцати, но выглядит совсем взрослой. Не один Тулушев на нее засматривается. Однако Соня знает себе цену и давать волю рукам никому не позволяет. Так отбреет, что ухажеры из выздоравливающих сразу в сознание приходят.

— Что стирать-то? — спросила Соня, насмешливо рассматривая смутившегося Тулушева. — Повязки?

— Ага! — воскликнул Дмитрий, обрадовавшись, что девушка сама к нему обратилась. — Доктор велел кипятить долго-долго.

Для ежедневных перевязок нужны были бинты, горы бинтов. Новых взять неоткуда. А старые при многократном использовании требовалось стерилизовать особенно тщательно: не менее двух часов кипятить и проглаживать раскаленным утюгом. Работа требовала предельной аккуратности, терпения, и занимались ею десятки женщин. Во многих дворах, не затухая ни днем, ни ночью, горели костры. В котлы беспрерывным потоком закладывали перевязочный материал. Не успевали вытащить одну партию, как наготове другая. Едва подсохшие бинты пускали под утюг. А для утюга нужен древесный уголь, да чтобы горел он синим пламенем — морока!

Соня за день так выматывалась со стиркой, что к вечеру не чуяла под собой ног. Но она никогда не жаловалась. Вот и сейчас, привычно затолкав в корзину гору использованных бинтов, с иронией спросила:

— Только и всего? А разговору-то сколько… Скидавай гимнастерку! Срам кашевару в такой грязищи ходить.

— Да я уж сам…

— Кому сказала!

— Переодеться не во что…

— В исподнем походишь, не пан.

Тулушев медлил, не решаясь остаться в белье, которое тоже было не первой свежести. На выручку пришла Анна Андреевна.

— Да отвернись ты, девка, очи твои бесстыжие! — прикрикнула она на дочь. — Или не бачишь, хлопец застеснялся?

— Очень интересно на Кощея глядеть, — фыркнула Соня.

— Были бы кости целы, мясо после войны нарастет. Правильно, сынок? Ты исподнее тоже давай…

— Вы уж и шкуру заодно сдерите, мама. В чем же я останусь? — в ужасе воскликнул Дмитрий.

— Халат у доктора одолжи. Стряпухе в белом положено ходить, — хохотнула Соня.

Они таки заставили Тулушева переодеться в докторский халат и ушли, пообещав вернуть одежду и бинты к вечеру.

— А я пособить пришел, — раздался за спиной Тулушева зычный бас. Из-за угла дома выдвинулась массивная фигура Ивана Фесенко. — У Дворников еще не проснулись?

Солдат держал перед собой забинтованную руку и нес ее бережно, как ребенка, только что не баюкал. Вначале рана не очень его беспокоила. Фесенко считал ее пустяковой. Ну чиркнул осколок по предплечью — подумаешь, делов-то. Вот контузия — это да. Но потом не только предплечье, а вся рука воспалилась. Видно, в рану попала инфекция, и боль стала донимать. Да ведь могло быть и хуже…

— Знаем, кто тебя интересует, — хитровато прищурился Тулушев.

— Это ты зря, — пробурчал Фесенко, отводя глаза. — У них все семейство замечательное: что Василий Ерофеевич, что Евдокия Михайловна, даже малец Ванюшка и тот…

— Брось, — перебил Дмитрий, подбрасывая дрова в топку. Вода вот-вот должна была закипеть. — Спишь и во сне видишь небось золотые сережки.

— Какие еще сережки? — рассердился Иван. Врать он не умел, а признаться, что Тулушев попал в точку, было неловко.

— От меня-то что скрывать, — заметил Тулушев. — Да и ребята в курсе, потому как на лице твоем круглом все написано.

— Так Соня мне, можно сказать, жизнь спасла!

Говоря так, Фесенко ничего не придумывал. Когда остатки его взвода в последний раз поднялись в атаку, раненый Иван, не выдержав, тоже выскочил из воронки. Прижимая к груди автомат, успел пробежать метров тридцать и от резкого удара вдруг рухнул на землю. Что-то сверкнуло перед глазами. По руке словно раскаленным прутом стеганули. Еще один взрыв, и его отшвырнуло в сторону. Уткнувшись головой в куст, Иван потерял сознание.

Очнулся от прикосновения чьих-то рук. Открыл глаза и не поверил тому, что увидел. Склонившееся над ним лицо показалось наваждением. Мраморно-белый лоб, глубокие, как омут, глазища… С ума сойти!

— Уйди! — попросил он. — Не береди душу!

Печальная улыбка на склоненном лице обозначила ямочки на щеках.

— Очнись, солдатик, — потрясло «наваждение» за плечи. — Не спи, спать потом будешь…

Он застонал. Опираясь на протянутую руку, встал на колени, потом поднялся, шатаясь, словно пьяный. Сделал шаг, другой, чуть не упал: ноги подгибались.