Селинунт, или Покои императора - [30]

«…мир оседлый и мир текучий…» Он снова с головой погрузился в парфянскую историю. Пойму ли я когда-нибудь, что его в ней привлекает, что он в ней видит и какой смысл ей придает? Почему его память забита хитросплетениями политики Аршакидов, обменом народами и венцами, тайными сговорами, убийствами, ставшими причиной римского вторжения? Он присутствует при завоевании Каменистой Аравии, первой фазе покорения, идет с караванами в Бишапур, Пасаргад и дальше по пути шелка, перца и жемчуга. Себя ли он цитирует или страницу из Атарассо, выхваченную из «Сборника» или записных книжек?

«…император, уже в Вавилоне лишившийся последних сил, велел отнести себя на берег Персидского залива, на который впервые вступили его легионы, и долго смотрел на корабли, уходившие на Восток. Александр умер, обратив взор к Карфагену, к дороге Энея, но он, андалузский умбр, был словно поражен совершенно иным видением у врат, которые лишь пятнадцать веков спустя распахнутся перед Западом. Вступил ли он на ложную стезю, сражаясь с даками, наводя мосты через Тахо, высекая имена своих побед на огромной колонне, вещей спирали, превратившейся в бесконечный винт? Мир вдруг перестал ему принадлежать. Триумфы без его участия, титулы, пополняющие собой длинный список, — одно ничтожное жужжание. Он ушел слишком далеко, утратил связь. Возможно, теперь он желал только одного: очутиться одному в пустых покоях, в незнакомом месте? Он соизмерял свой закат, непостижимую тщету своего предприятия с тем, что отныне навсегда от него ускользнет и никогда не имело другого повелителя, кроме этого варварского солнца, явившегося на горизонте и тотчас воспарившего в зенит, единственного покорителя просторов, где след человека подобен муравьиной тропе. Состояла ли его победа в этом откровении? По ту сторону границы время качнется обратно. И горечь от невозможности ее пересечь делала возвращение почти напрасным. Эта горечь будет преследовать его до последней черты, до намеченной встречи в Киликии, открывая перед ним, уже отрекшимся, другие просторы, иные миражи: Кавказ, Индия, Китай…»

Цитата обрывается долгим молчанием, и я еще не скоро смогу поместить её на отведенное ей место. Его отбрасывает волнами прибоя. Нить путается. На протяжении одной фразы он переходит с одного языка на другой, словно ручеек, меняющий направление. Я уже не улавливаю, что он говорит. Но вот мы приближаемся к цели.

«…it has distinctly the fine violaceus tint of almandine…»[48] Вот оно. Он на лестнице музея древностей, перед решеткой зала медальонов. Охранник впускает его и приветствует, поднеся указательный палец к козырьку фуражки. Жеро здесь завсегдатай. Мало кто разделяет эту страсть, которая отразилась на всей его жизни; он умеет ее удовлетворить. Он знает, где находятся такие коллекции, и, приезжая в каждую новую страну, непременно посвятит им несколько часов. Он входит в эти сейфы с тем же чувством почтения, как если бы ему удалось, повернув время вспять, переступить порог храма в Эфесе или библиотеки Александрии, или, следуя за Гиерофантом, открыть для себя Сокровище афинян в Дельфах. Выражение его лица меняется. Он проходит мимо витрин, подолгу рассматривает драгоценные камни, инталии, столбики монет. Турмалин, хризоберил, сардоникс, перидот… эти названия очаровывают его почти так же, как сокровища, выставленные на подставках, таинственные слова, аристократические титулы самоцветов. «Кровь Изиды»! «Таинственный глаз»! Названия, которые с самых незапамятных времен, со времен мастерских Суз и Египта словно таят некое излучение в своей минеральной основе, скрытый смысл в пестроте, прожилках яшмы и халцедона, но главное — тайное наслаждение, безумную алчность всех этих пап и императоров, которые ради обладания этими предметами не колеблясь меняли города на одну-единственную камею, а порой развязывали войны, чтобы завладеть ограненным рубином или печатью.

Вдруг что-то другое привлекло его внимание. Сейчас произойдет нечто такое, что ознаменует собой начало всей этой истории. В тридцати шагах от него стоит Сандра. «Вот тогда я и увидел ее в первый раз!» Он заметил ее в конце галереи, она тоже застыла перед витриной, каждый предмет на которой он помнил наизусть, — Achemenian gems, Hellenistic period, Etruscan and italic period, globolo style, Roman intaglios[49] — так что мог издали представить себе каждый на своем месте, лежащий на обтянутых бархатом панно или прикрепленный металлическими скобами к стеклу.

Когда состоялась эта встреча, Жеро, конечно, еще не знал, какие необычайные последствия она будет для него иметь и какую роль эта девушка призвана сыграть в его жизни. Он восхищался Атарассо, но ему ни разу не удалось к нему подступиться. То, что пятью годами позже она стала связующим звеном между ним и этим выдающимся человеком, придает той встрече постфактум характер знамения.

Образ ее, запечатлевшийся в его памяти, такой, каким он его описал (или, может быть, выдумал), действительно, трудно отделить от окружавших ее украшений, ставших — но это он поймет только позже — некими вещими знаками, которые должны были пробудить в нем осторожность. Отражаясь в стекле, тело Сандры издали казалось сплошь покрытым сказочными трофеями: тирс Диониса на уровне плеча, антилопы, орлы, грифоны, обрамлявшие лицо, Зевс-Аммон, прицепившийся к груди и скользнувший вдоль бедра в разрез юбки, лев, занозивший лапу и протягивающий ее Эросу. Все это больше было похоже на мираж или предостережение, чем на ощутимую реальность.