Селинунт, или Покои императора - [28]

И так до вечера.

* * *

— Опять! — восклицает она. — My God, вы же ему не нянька!.. Oh boy! Oh boy!..[42] Еще ни разу не видела, чтобы кто-нибудь так трепыхался ради другого. Оставьте его, пусть отдыхает. Эдна больше ничего не скажет, строго соблюдая указания, которые сама себе дала. Однако она и не уходит, крутится здесь, взбивает подушку, поддергивает подстилку под простыней, меняет лед и угол наклона изголовья. Она говорит, что отдыхает, задерживаясь здесь под конец рабочего дня.

— Пусть проветрится перед сном… Потом закроете, если станет холодно.

Я смотрю, как она надевает очки, висящие на цепочке у нее на шее, и, сверившись со списком назначений для всего отделения, выбирает на подносе, с которым она ходит из палаты в палату, капсулы и ампулы и кладет на столик между нашими кроватями.

— Укол ему придут делать часов в одиннадцать. Хоть бы дал вам поспать.

Три ха-ха! Мои ночи в больнице! Сначала старик, теперь вот Жеро. Если б ты знала, солнышко, какое действие на него оказывают все ваши дурацкие успокоительные! Запускают ракету. Но лишь я один вижу ее взлет, слежу за ее траекторией и обращением вокруг Земли.

Эдна проводит пальцем по корешкам книг в изголовье Жеро и морщится. «Панегирик», варварское слово.

— Лучше б что-нибудь другое читал. Да и вам бы не мешало иметь маленький приемничек. Прижали бы его к уху, все не так одиноко. Он-то не из болтливых, — кивнула она на моего соседа, — не в пример прежнему. Сколько ж старик получал писем, подарков! А цветов!.. Я их каждый вечер домой приносила, так уж мой муж невесть что подумал: стал их выкидывать. Представляете? В нашем-то отделении… У них, болезных, другие заботы, где уж им на девушек пялиться!

Она перелистала одну из книг: «Это что такое?» «Латынь», — ответил я. А, сказала она и тотчас положила книгу на место. That dialect of the Roman catholic church![43] Наверное, она решила, что это молитвенник. — Разве это может сравниться с музыкой. Вам нравится Герб Альберт? Я от него без ума. This guy I love — эта песня так на меня действует, когда я слышу ее вечером в машине по дороге домой. Как будто я танцую и чувствую его дыхание на своей шее. Просто колдовство какое-то: я не вижу светофоров, других машин. Приходится останавливаться на обочине и ждать, пока он допоет. Доведет меня до беды этот Герб!

В конце коридора раздаются несколько призывных звонков.

— Слушайте, опять началось! — восклицает Эдна. — Просто цирк. Крутятся волчком, все с них слетает — зонды и все дела. Скажи на милость. Потом приходится все обратно вставлять. Как будто мы можем что-то сделать! Надо через это пройти. Нужно подготовиться. Не мы же решаем. Пойди втолкуй им это. Как мальчишки!.. Ах, не то что вы двое, — добавляет она. — Вы — другое дело. Вас совсем не слышно. Ничего вам не нужно. Один спит, другой на него смотрит. Ангелочки! Если б все были, как вы, и отпуск брать было бы не нужно.

Наша палата — тихая гавань, она старается задержаться здесь, чтобы успокоить нервы. Ведь могла бы торговать пластинками или косметикой, учить детей, водить их в музей, да просто сидеть дома, окружив себя стиральной машиной, банками с пряностями и кулинарными книгами. А тут она разрывается между мужем, который устраивает ей сцены, когда она является с цветами или конфетами, и печальными зомби, которые целый день шаркают шлепанцами или ноют. Нет, на них она зла не держит. Никому не пожелаешь оказаться на их месте и испытать то, что испытывают они. Вот какую им жизнь подножку подставила. Охотникам больше не видать ружья. Наездников выбило из седла. Но все-таки надо смириться. Всему свое время, сказано в Библии. Так нет же, они пребывают в тоске и унынии из-за этой штуковины, которая вдруг перестала работать. Только послушайте, как воют… Крутые, бывшие чемпионы, вдруг вышедшие в тираж, выбывшие из строя. Эдна права, они в самом деле такие. Мечтают только о том времени, когда мочеиспускание было не источником проблем, а в высшей степени мужским удовольствием, оставляющим по боку всякое пуританство, всякие кастовые предрассудки, когда после хорошего кутежа они спускались толпой в сверкающие подземные писсуары небоскребов и могли свободно отливать себе под ноги, словно компания армейских друзей, отпуская соответствующие комментарии по поводу толщины струи и силы напора у себя или у соседей.

— Кстати, — сказала Эдна перед тем как уйти, — не забудьте завтра побриться. Вы уже начали вставать, вам надо бриться. Такое правило.

Коридор теперь опустел. Но уличный шум, размеченный перемигиванием светофоров и больших неоновых вывесок, все не стихает, он поднимается снизу и проскальзывает вместе со струйкой ледяного воздуха в щелку над батареей, между оконной рамой и подоконником.

Движение под огромными вязами, посаженными вдоль прямых авеню, понемногу прекратилось. Несколько машин, включив дальний свет, еще ощупывают им широкую дорогу и хрустят льдинками, объезжая круговой перекресток. Гейтс-Сёркл, Делавэр-Авеню, Форест-Лоун-Симетри… дальше их уже не слышно. Только несколько баров, несколько жалких закусочных, наверно, еще открыты на Гурон-Стрит и Таппер, заманивая припозднившихся прохожих. Издалека, как если бы они жили в другом мире, отделенном от меня каким-то бедствием, я пытаюсь представить себе эти фигуры с сутулыми спинами, поднятыми воротниками, которые осторожными шажками пробираются по льду, уворачиваясь от ледяного ветра, или стоят, прислонившись к витринам, под навесом, в крытом торговом переходе; кое-кто стоит на виду, на углу освещенного здания, и Бог весть чего дожидается. Одиночки в поисках других одиночек. Негры или поляки, окончательно впавшие в нищету, беспрестанно обходящие одни и те же кварталы в надежде вымолить серебряную монетку — «А dime, sir, a dime!»