Селестина - [47]

Л у к р е с и я. Кушайте на здоровье, тетушка и ком­пания! Благослови господь такое большое и почтенное общество!

С е л е с т и н а. Большое, доченька? По-твоему, нас тут много? Сразу видать, не знала ты меня в расцвете, лет двадцать назад! Эх! Как не разорвется сердце от горя у того, кто видел меня тогда и теперь. За этим самым сто­лом, душенька моя, где теперь сидят твои сестры, сидело девять девочек одних лет с тобою—старшей тогда едва- едва стукнуло восемнадцать, и ни одной не было меньше четырнадцати. Такова жизнь, пускай же она идет вперед, пускай крутит свое колесо, вращает свои черпаки, то пол­ные, то пустые[47]. У счастья свои законы, и ничто не остается долго в одном состоянии: все изменяется, таков порядок. Не могу без слез рассказывать, в каком я была почете, хотя за грехи мои да по моему злополучию он и пошел на убыль. Бежали под уклон дни мои — уменьша­лись и скудели мои доходы. По старой поговорке, все в мире или растет, или убывает. Все имеет свои границы, всему есть свой предел. Мой почет достиг той вершины, которой я заслужила; видать, суждено ему было снизиться. Близка моя кончина, недолго осталось мне жить. Но знаю, вознеслась я, чтобы упасть, расцвела, чтобы увянуть, на­слаждалась, чтобы скорбеть, родилась, чтобы жить, жила, чтобы расти, росла, чтобы стареть, состарилась, чтобы умереть. Это мне было ясно и прежде, и я легко снесу мою скорбь, хотя и не могу не сожалеть, ибо плоть чувстви­тельна.

Л у к р е с и я. Много хлопот у тебя было, матушка, с таким множеством девушек? Ведь большое стадо тяжело сторожить!

С е л е с т и н а. Эх, душенька моя, такие хлопоты — один отдых да утеха! Все они меня слушались, все уважали, у всех я была в почете, ни одна не шла против моей воли, все, что я ни говорила, было им по душе. Они не приве­редничали, всякий был им хорош, хоть хромой, хоть кри­вой или однорукий, — кто мне больше денег давал, тот сходил за здорового. Мне шла прибыль, а им — работа. А разве мало было у меня поклонников благодаря им? Дворяне, старые и молодые, священнослужители всех зва­ний — от епископа до пономаря. Стоило мне войти в цер­ковь, в мою честь шапки так с голов и летели, словно пе­ред герцогиней! Тот, кто реже прибегал к моей помощи, считал себя хуже других. Только завидят меня за пол- лиги, тотчас бросают молитвенники; один за другим под­ходили они ко мне — узнать, не прикажу ли чего, да спра­виться у меня о своей любезной. Они так терялись при мне, что не могли ни сделать, ни сказать ничего путного. Одни звали меня сеньорой, другие — тетушкой, третьи возлюбленной, четвертые — почтенной старушкой. В церк­ви-то мы и сговаривались, когда они придут ко мне, либо я к ним. Там они предлагали мне деньги, сулили подарки, целовали полу моего плаща, а иные и в лицо меня цело­вали, чтобы ублажить. А теперь дошла я до того, что мне говорят: «Топчи на здоровье свои башмаки, бегай по­больше!»

С е м п р о н и о. Ты нас прямо пугаешь своими расска­зами о богомольцах и благочестивых клириках. Да не все же они такие?

С е л е с т и н а. Нет, сынок, упаси господь, чтоб я воз­вела на них напраслину. Были набожные старики, от ко­торых я мало видела прока, и даже такие, что на меня и смотреть не хотели; только, я думаю, они просто завидо­вали моим дружкам. Да, церковников-то много, всякие по­падались— и целомудренные, и такие, что старались под­держать женщин моего звания. Да и теперь, думаю, их хватает. Они посылали своих слуг и пажей проводить меня, и едва я доберусь до дому, начинали тут сыпаться ко мне цыплята, куры, гуси, утята, куропатки, голуби, свиные око­рока, пшеничные пироги, молочные поросята. Каждый лишь получит десятину для бога, тотчас же тащит при­пасы ко мне в кладовую, чтобы мне да молоденьким прихо­жанкам их отведать. А вина? Разве не было у меня в из­бытке лучших, какие только пили в городе, привезенных из различных мест — из Монвьедро, из Лукки, из Торо, из Мадригала, из Сан-Мартина и из других краев. Да столько, что, хоть на языке я еще чувствую разницу во вкусе и сладость этих вин, всех названий и не припомню. Довольно и того, что мне, старухе, стоит понюхать любое вино, и я тотчас скажу, откуда оно. А что до священников без прихода, так не успеет богомолец предложить им освя­щенный хлеб и поцелозать епитрахиль, как хлебец, гля­дишь, одним махом уже перелетел ко мне в карман[48]. Словно град, барабанили в мою дверь мальчишки, нагру­женные всякой снедью. Не знаю, как я еще живу, когда с такой высоты упала!

А р е у с а. Ради бога, матушка, раз мы пришли веселиться, не плачь, не убивайся, господь всему поможет.

С е л е с т и н а. Есть у меня о чем поплакать, доченька, как вспомню веселые времена и жизнь, которую я вела, и как все за мною ухаживали. Не было случая, чтобы я не полакомилась свежими плодами раньше, чем другие успеют узнать, что они созрели. Их всегда можно было найти у меня в доме, если беременным хотелось их попробовать.

С е м п р о н и о. К чему, матушка, вспоминать о хоро­ших временах, коли их нельзя вернуть, — одна только пе­чаль. Вот и ты сейчас испортила нам удовольствие. Вста­нем из-за стола. Мы пойдем забавляться, а ты дай ответ девушке, что пришла сюда.