Сектор обстрела - [31]

Оттуда, из другого мира, сквозь частые гулкие звуки одиночных выстрелов донеслось чужое:

— Старый! Уносите его!

Из багрового тумана выплыло лицо Стовбы:

— Живой, казак!

Боль ворвалась под ключицу раскаленным шомполом: "Так скотину разделывают… Что он мне воткнул?.."

Новый шомпол воткнулся куда-то под лопатку: "Небо совсем кровью заволокло…"

На сплошь бордовых небесах раскачивалось темное пятно, совсем черное: "Надо бы на нем сконцентрироваться… Что с него льется?.. Куда они меня тащат?.. Зачем?.. Все равно черное. Старый?.. Ох, и вонище от тебя". Обрывки мыслей из чужих миров, казалось, разбросают мозги в разные стороны: "В пустыне!? Значит, не ушли еще. Рука, кажется, онемела…"

Пятно над головой разразилось трехэтажным матом."…Все камни в ущелье моей спиной проутюжил. Ни одного ж не пропустил. Что ж ты волочишь меня как мешок с картошкой? Шомпол под лопаткой взорвался. На что ж ты меня бросил такое острое?.. Шомпола не взрываются… Где Старый? Куда они меня?.." На мгновение в глазах прояснилось: высоко в небе одиноко парил черный аист".

— …ты видел здесь аистов? — вырвалось из Богдана сквозь горячечный бред.

— Опять ему тот бой снится, — проворчал Старостенок.

— И как он дома спать будет? — поддержал Цымбал.

Уже порядком осоловевший Старостенок высыпал из бумажного пакетика дозу кокаина в импровизированную из фольги вазочку, зажал в зубах пятак и вцепился губами в трубку от шариковой ручки. Цимбал поднес под фольгу горящую спичку.

Белоград сжал ладонью шрам над ключицей:

— Уходите, Мамай… уходите… Отделение, на рубеж!..

— Может разбудить, Старый? — задался Цымбал.

— Голый номер: он всегда так спит.

"…полный ненависти и отчаяния взгляд сквозь прорезь прицела… Боль ворвалась под ключицу раскаленным шомполом". Богдан вскочил.

Старостенок дождался, пока сержант очнется окончательно:

— Шо братан, опять та бредятина?…Иди, дернешь.

Без единого слова Белоград принял из рук Старостенка трубку и затолкал в рот пятак. Через полминуты он снова откинулся на койку и погрузился в грезы.

"Тишину нарушал только размеренный звон подкованных каблуков об асфальт. Тенистый неухоженный двор хрущевки зарос кустарником до неузнаваемости. Только детская площадка напротив еще могла послужить ориентиром. У самого подъезда звон подковок отозвался учащенным ритмом сердца. Кнопка звонка все та же — с подплавленной пластмассой. У двери с табличкой — «52» сердце едва не выпрыгнуло из груди. Дверь открылась сама… На пороге остановилась на полушаге еще не верящая своему счастью Мама… Рядом с глубокой до краев наполненной сметаной расписной глиняной тарелкой появилось огромное блюдо с горой пышущих жаром блинов…"

Палатка освещалась только «буржуйкой». Старый только сейчас понял, что творилось в соседнем углу. А там Бараев уже сбрил с макушки Маслевича последние волоски. Довольный своей «работой» он сверился с изображением Ленина на журнальном листке. Вместе с давно небритой бородкой лысина Маслевича чудесным образом дополняла образ вождя. «Ленин» получился удачно, но с многочисленными бороздами порезов на голове.

Шамиль скомандовал:

— Мася, а ну, возьми в руку панаму. Не… Лучше в правую. О… Протяни в сторону! Левую — на подтяжки.

Маслевич протянул руку. Сидящие рядом бойцы уже давились смехом.

— А ну скажи: "Товахрищи! Великая октябхрьская хреволюция…"

Маслевич проговорил невнятно:

— Товарищи… великая октябрьская революция…

Бойцы уже задыхались от смеха. А Бараев напустил на себя грозный вид и прорычал сердито:

— Мася, с выражением — хр…, хреволюция.

— Хреволюция… — промычал Маслевич.

Новый взрыв смеха только вдохновил Шамиля:

— …о котохрой так долго говохрили большевики.

Маслевич вторил:

— …большевики…

— Свехршилась! — заключил Бараев.

— Свехршилась…

— А теперь на табуретку, в позицию, ручки по местам… и все вместе, и торжественно, с выражением.

Маслевич забрался на табурет.

— Товахрищи…

— Ну!? — зашипел Бараев.

— …великая социалистическая хреволюция, о котохрой так долго говохрили большевики — свехршилась!

Истерический смех разнесся далеко за пределы расположения роты. Шамиль прицелился в Маслевича указательным пальцем и изобразил выстрел с эффектной отдачей. Неизвестно кто завел в роте обычай: расстрелянный «молодой» должен был упасть максимально достоверно. Иначе, экзекуции ему не миновать. Но Маслевич, похоже, устал унижаться — остался на месте.

Бараев возмутился:

— Ты чё, вечна живой, даа, хахоль?

Для Старостенка это обращение всегда служило как минимум детонатором:

— Мамед!..

Смех оборвался.

— Знаєш: як у нас провиряють: кыця, чи котык?

Только Шамиль еще смеялся:

— Что?..

Старый продолжил:

— Шо… Не знаєш, турок?… Вдивають чоботы — заброды, знаєш, пид сами яйця, з резыни? Ставлять кошеня пид пригорок, шоб не дуже крутый був — шоб волы не скочувалысь, розганяються вид сарайчика, дэ дрова лэжать… — Старостенок сделал паузу, чтобы бойцы могли раскачаться новым приступом смеха и под всеобщий нарастающий хохот продолжил, — …и чоботом пид хвоста йому. А дали дывляться: якшо побиг, значить котык, а як побигла — точно, кицюня була.

Бойцы, кроме Бараева и Старостенка, едва не задохнулись в конвульсивном смехе. С абсолютно непроницаемым выражением лица Старый добавил: