Сексуальная жизнь наших предков - [71]

Официант, приняв заказ, удалился, а Джулиано так ничего и не сказал. Похоже, ей придётся первой нарушить молчание, задав вопрос, чудовищнее которого она раньше и представить себе не могла, тем более в качестве начала столь важного разговора.

– Тебя бросили? – выдавила Ада, постаравшись, чтобы это прозвучало с материнской заботой.

– Нет, – удивлённо ответил он. – С чего ты взяла?

– Так ты счастлив?

– Счастлив? – он вскинул голову и отвернулся к окну. «Что за вопросы, Ада? Как можно быть счастливым в этом мире?» – говорили его усталые глаза.

– Разве ты не этого хотел? Ты влюблён, тебя тоже любят, – настаивала Ада, нащупав наконец точку опоры. – Так что нечего тут изображать побитую собаку, со мной можешь не притворяться, – последнюю фразу она не стала произносить вслух, а лишь повторила, как бы закрепляя пройдённое, в надежде вызвать у него хотя бы тень улыбки: – Надо радоваться, что твоя любовь взаимна.

Эта была их маленькая «семейная шутка»: когда они только начинали жить вместе, но ещё не объявили об этом знакомым, один коллега Ады, приехавший в Болонью из иностранного университета, всерьёз пытался за ней приударить. Будучи широко известным в академическом мире tombeur de femmes^[67], абсолютно уверенным в собственном обаянии, он нисколько не сомневался, что ни одна женщина, кем бы она ни была, не сможет противостоять его напору. Он был так настойчив, что игнорировал любые попытки Ады деликатно избежать конфликта, пока в один прекрасный день она, оказавшись с ним за одним столиком в ресторане и не желая более выдерживать осаду, не выпалила: «Отвали! Ты что, не видишь, что я влюблена и моя любовь взаимна?»

Она и сама не знала, почему с её языка сорвалась столь старомодная фраза, больше подходящая для любовного письмовника вековой давности или старой открытки, вручную разрисованной аляповатыми сердечками, розочками и летящими голубками – бабушка презрительно именовала их «низкопробными» или «солдатскими». «Любовь взаимна» – эти несколько слогов, сложившиеся в два коротких слова, казались Аде неприступной крепостью, исключительно точным и не допускающим иных толкований выражением единства. «Любовь взаимна», и никому не дано разрушить этот маленький, но очень прочный союз, основанный на общности чувств и желаний двух людей.

Но неудачливый воздыхатель тогда лишь удивлённо вскинул брови:

– «Моя любовь»? Она что, баба? Хочешь сказать, я трачу своё драгоценное время на последовательницу Сафо?

Другие посетители ресторана хохотали тогда не меньше, чем Джулиано, услышав эту историю. Но на этот раз он даже не улыбнулся, только опустил глаза и принялся теребить край скатерти.

– Не хочешь мне сказать, с кем именно у тебя взаимность? – отважилась наконец спросить Ада, поборов смущение.

– Не могу.

– Да брось! Можно подумать, это английская королева! Знаешь же, я умею хранить тайны.

– Не могу, говорю тебе!

– Предпочитаешь, чтобы я обо всем узнала от чужих людей?

– Никто не знает, кто это, клянусь.

– К чему такая таинственность? Она что, замужем? Так в Италии разрешены разводы. Или тебе об этом забыли сказать, господин адвокат? Может, это монахиня-затворница? Или твоя сестра?

– Не шути так, Ада. Не вижу ничего смешного.

Он сказал это таким потерянным тоном, что в Аде снова проснулась жалость. Она увидела, как дрожат руки Джулиано, потянулась через стол и сжала его пальцы. Они оказались ледяными. Тогда она попыталась поймать его взгляд:

– Скажи мне правду: ты любишь, но не уверен, что она...

– Нет-нет, я уверен. И... Нет, ты все равно не поймёшь.

Ада Бертран, как мы уже неоднократно упоминали, была женщиной рациональной. Услышав такие слова, она могла презрительно фыркнуть и послать Джулиано к чёрту. Хватит уже детских игр и загадочных дамочек! Что может быть особенного в том, чтобы потерять голову от любви к другой, возможно, более молодой любовнице? Что тут непонятного?

Но благородство Аде тоже было не чуждо. Она всегда инстинктивно старалась поставить себя на место оппонента, а Джулиано, несмотря ни на что, желала только добра. Сжав его холодные руки, она вдруг заметила гравюру, висевшую на стене над их столом, – старинную гравюру, грубо раскрашенную вручную. Изображённый на ней персонаж, архангел Михаил, в честь которого и был назван ресторан, воздев над головой меч, попирал распластавшегося по земле демона. На зеленоватом лице нечистого (вот ведь бедолага, подумала Ада) застыло такое же потерянное, сломленное выражение, как и у Джулиано. А Михаил, кудрявый красавец-блондин в золотом нагруднике, короткой юбочке из разноцветных кожаных полос, изящных поножах и с огромными распахнутыми крыльями, выглядел повзрослевшей версией Купидона, божеством любви ужасной и воинственной, вооружённым не луком со стрелами, а мечом, потому что такая любовь приносит людям боль и заставляет страдать. Ей сразу вспомнились одно из дантовских «Стихов о каменной даме», «Пусть так моя сурова будет речь» – по её внутреннему ощущению, самое красивое когда-либо написанное произведение о разрушительной силе любви.

Амор заносит меч, им поразил

Он некогда несчастную Дидону,

Ступил, не внемля стону,