Сексуальная жизнь наших предков - [27]
– По крайней мере, у вас, женщин, теперь есть право на развод и даже на аборт, – говорил ей дядя годом раньше.
– Да, но когда мои студенты устроили пикеты на съезде «Общения и освобождения»>[31], в университет ворвались карабинеры, застрелили одного из наших ребят, а министр внутренних дел вывел на улицы города бронетранспортеры и танки. Танки, совсем как в Праге, дядя!
Ада плакала от злости, а дядя только ласково гладил её по руке. В отличие от Джулиано, вечно обвинявшего подругу в заигрывании с экстремистами и советовавшего следить за языком, чтобы не попасть в переделку, Танкреди никогда с ней не спорил.
Но дядя и племянница обсуждали не только серьёзные вопросы: им хватало времени и на пересказ последних сплетен, вроде истории об общем знакомом, Лео Кампизи, том самом «Патрокле», который, получив диплом историка, несколько лет подрабатывал в лицее, а теперь выиграл конкурс на должность директора городского архива.
Они обсуждали статьи, которые Лео писал в местную газету «L’Indipendente» всякий раз, когда сталкивался с любопытным документом о «неизвестной истории» города. Он обладал даром говорить о далёком прошлом легко и саркастично, чтобы эти рассказы не выглядели скучным перечислением заплесневелых фактов в исполнении заучки-эрудита. Дядя Тан вырезал его статьи и хранил их для Ады, которая, со своей стороны, тоже не теряла контакта с былым возлюбленным. Время от времени они где-нибудь вместе обедали, Ада даже познакомила его с Джулиано. Лео, имевший славу местного донжуана, часто представлял ей девушек, с которыми в данный момент встречался (ни одна из этих историй не продлилась более двух лет, что частенько служило поводом для шуток). Последней, кому удалось воспламенить в нём страсть, была молодая исследовательница истории искусств, присланная министерством описывать росписи XIV-XV веков в Ордале и окрестных церквях и по этой причине прошлой весной снявшая комнату в доме его родителей, который после отъезда сына в Донору стал для них одних слишком большим. Заехав, как обычно по субботам, в гости, Лео познакомился с ней и начал ухаживать. Звали её Чечилия Маино.
«Кажется умной и симпатичной, а этот ирландский рыжий ей очень идёт, – прокомментировала Ада. – Будем надеяться, она продержится долго».
От Лео она узнала, что Чечилия не только занимается инвентаризацией картин, но и пытается раскрыть загадку таинственного «мастера из Ордале», неизвестного художника ломбардской школы, в XVI веке около десяти лет проработавшего в этом регионе, о чём свидетельствовали многочисленные росписи как в больших церквях, так и в крохотных деревенских часовнях. Его кисти принадлежал и соборный алтарь конца ХVI века с изображением супругов Феррелл. Художник уделил особое внимание лицам своих персонажей, использовав яркие оттенки – синие, зелёные, розовые – в совершенно ненатуральной гамме.
Чечилия хотела знать о мастере всё: как его звали, где родился, у кого учился. Поэтому она попросила Лео поискать в архиве, особенно в приходских книгах – вдруг найдутся какие-то документы. Сама она тем временем с помощью лупы исследовала каждый дюйм холстов и досок кисти мастера в поисках если не подписи, то хотя бы характерных мазков или красок – в общем, старалась описать все сходства и различия.
– Нравится мне её упорство, – сказала Ада дяде, а потом, задумавшись, то ли в шутку, то ли по привычке не упускать повода шокировать конформистскую интеллигенцию Доноры добавила: – А представь, дядя, что будет, если Чечилия в конце концов обнаружит, что «мастер из Ордале» на самом деле мастерица!
Дяде Тану игра понравилась. Он куда лучше Ады знал старые росписи: в молодости, гостя в Казентино у своего друга Колонны, частенько ездил в Ареццо, чтобы полюбоваться работами Пьеро делла Франческа, или во Флоренцию, где обошёл все музеи. У них с Колонной даже была привычка посвящать целый день одному-единственному залу Уффици или палаццо Питти.
– Мастерица, говоришь... ну а почему нет? – задумчиво кивнул он. – Конец XVI века был богат на художниц. На ум, конечно, сразу же приходит Артемизия Джентилески, хотя она жила немного позже.
– И которая заслуживает того, чтобы быть известной своим художественным талантом, а не в качестве жертвы изнасилования, – выпалила Ада: феминистская группа, в которой она участвовала в первые годы жизни в Болонье, называлась «Артемизия».
– Я предпочитаю Софонисбу Ангвиссолу, – ответил дядя. – Вспомни, из какой она семьи, всех этих сестёр-художниц: отец ведь обучал их, как мужчин, хотя у него был сын, и не боялся посылать посмотреть свет. Сколько за свою полную приключений жизнь она написала портретов сильных мира сего – но в то же время сколько запечатлела юных испанок! А ещё Софонисба много путешествовала, была женой вице-короля Сицилии, а потом моряка-судовладельца. Почему бы ей было не навестить Ордале, чтобы запечатлеть твоих предков?
– Да брось, дядя Тан, какое там «навестить»! Маэстро работал здесь целых десять лет, так Чечилия говорит.
– Ну хорошо, а как насчёт Лавинии Фонтана? Или моей любимой Мариетты Робусти, дочери Тинторетто? Эта ваша экзальтированная гуру феминизма, Жермен Как-её-там, авторша «Женщины-евнуха»
