Секс и эротика в русской традиционной культуре - [31]
История о ехиднах получила отражение и в иконографии. На миниатюрах, иллюстрирующих некоторые из рукописей, запечатлены оба варианта общения этих существ между собой. Лицевой список «Физиолога» XVI в. изображает сцену соития — две переплетенные человеческие фигуры со змеиными хвостами [14, л. 326 об.]. На миниатюре из лицевого списка «Собрания» Дамаскина Студи-та XVIII в. мы видим двух крылатых змеевидных существ, одно из которых заглатывает другого [20, л. 22 об.].[228]
В рассказах о мифической ехидне встречаются свидетельства о том, что это создание совокупляется со змеем: «Ехидна по пояс человек, девица доброобразна. От пояса коркодилов образ имать. Облачает же ся и в одежу црьску порфиру и висон, совокупляет же ся со змием» [21, л. 66].[229] Вероятно, здесь имеет место переплетение двух разных сюжетов — о ехиднах-полулюдях, столь изощренно вступающих в связь, и о ехидне-змее, «творящей блуд» с муреной. Так, в «Шестодневе» Иоанна Экзарха Болгарского (XII в.) говорится: «Ехидна змия, яже лютеиши в гаде, сходит се с морьскою муреною <…> и зовет мурену из глубины на съкупление и сплетение; она же (т. е. мурена. — О. Б.) послушает и будет с ядовитым тем гадом» [3, с. 89–91]. В лице ехидны и мурены «Шестоднев» осуждает грех прелюбодеяния, посягательство на чужого супруга: «Им же любодейство есть естъству, ехидново и меренино съхождение испытание. Да разумеют убо: иже чужда ложа оскврънеют, какому ти гаду подобии суть» [3, с. 91–93]. Впоследствии этот же сюжет был использован для символического изображения содомского греха. Толковая Палея, а вслед за ней словари-азбуковники называют мирену (мурону, мюрону) «нечистой действом» и «зело сквернавой» рыбой за то, что она не совокупляется с себе подобными, но ищет для связи ядовитого змия. «Егда убо настанет нарост ея, тогда убо ищет ядовитои змии на смешение; прилучить же ся в то время, в день ея ради потребы. Узревши же ю мюрона и тако смешается с нею, та того ради нечиста есть рыба та от всех рыб, понеж сужичьство свое оставльши, съмешается с ядовитым гадом» [9, с. 346]. Азбуковники полемически заостряют этот мотив, представляя его как пример гомосексуальных контактов: «Сеи рыбе подобии бесермене <…> оставляют убо подружия своя, и сами ся содомски смешають. Того ради чистят афедроны своя паче лица и сердца» [22, л. 150].[230]
Среди персонажей, чье сексуальное поведение выходит за рамки общепринятых норм, выделяется горгония — мифическое существо со смертоносным взглядом и волосами-змеями (ср. образ античной Медузы Горгоны). Она прекрасна, но и похотлива: «обличие имат жены красны, и блудница есть». Когда приходит ее брачная пора («егда приидут днье ея, да ся гонит»), она созывает к себе разных зверей, и те идут, чтобы, увидев ее, умереть. Это ужасное создание может обезвредить лишь волхв; по звездам он узнает день ее брачной поры и откликается на ее зов так: «Ископай яму на месте и вложи в ню главу свою, да ее не вижу и умру. И приду и лягу с тобою». И, придя к Горгонии, обуреваемой страстью, волхв убивает ее, не видя смертельного взгляда [17, с. 480]. Миниатюры изображают Горгонию в виде обнаженной женщины, тело которой окутано длинными распущенными волосами; на голове, словно кудри, клубятся змеиные головы [23, л. 75 об.].[231]
Древнерусские памятники, описывая различные сексуальные повадки животных, обращали внимание любознательного читателя и на особенности способов совокупления зверей. В повествовании о гипах (коршунах, ср. гр. γύψ) особо подчеркивается, что среди них нет самцов: «ни един же гип есть мужескии пол, но вси суть женскии пол». Для продолжения рода самкам не нужны партнеры: «зачинаются же сим образом, стоят прямо ветра юга разверстыми усты, и от оного ветра зачинаются…» [7, л. 9–9 об.] Представление о том, что гипы зачинают без участия самца, от южного или западного ветра, который они вдыхают, восходит к Геродоту и упоминается Плинием [24, с. 45].[232]
Знакомя русского читателя с экзотическим верблюдом, составители статей характеризовали его как «блуднеише паче всех скот; последует велбудици до 100 пъприщ тъчию да узрить ю». Но в то же время любвеобильный верблюд очень осмотрителен — он никогда не вступает в кровосмесительные связи: «имать же въздръжание се, яко аще мати и сестра его будеть непримешаеть се с ними» [25, с. 269].[233] С точки зрения человека, в поведении верблюда нет нарушения моральных устоев, поэтому о его «блуде» говорится без всякого осуждения. Более того, кровь этого пылкого животного оказывается полезной для людей, способствует зарождению плода в утробе матери: «кровь же верблюжья коли жена пьет после кровомесечия и приводит плод к зачатию младенческому» [26, л. 7].[234] В качестве особенности, заслуживающей внимания, составители рассказов подчеркивали, что «сходятся верблюды задом, против обыкновения прочих зверей» [27, с. 108].
