Секреты Достоевского. Чтение против течения - [72]

Во время рокового воскресного приема у Варвары Петровны, после драматичного ухода Ставрогина вместе с его калекой-женой, Петруша Верховенский, заметив, что «в некоторых случаях третьему человеку гораздо легче объяснить, чем самому заинтересованному» [Достоевский 19746: 150], берется объяснить произошедшее шокированной матери Николая Всеволодовича (и свекрови Хромоножки). По словам Петруши, Ставрогин, ведя разгульную жизнь в Петербурге, связался с компанией беспутных бродяг, собравшейся вокруг пьяницы-шута капитана Лебядкина. Мария Тимофеевна, сестра Лебядкина, увязалась за ним. Петруша сообщает:

Она там в углах помогала и за нужду прислуживала. Содом был ужаснейший; я миную картину этой угловой жизни, – жизни, которой из чудачества предавался тогда и Николай Всеволодович. Я только про тогдашнее время, Варвара Петровна; а что касается до «чудачества»[132]… <…> Mademoiselle Лебядкина, которой одно время слишком часто пришлось встречать Николая Всеволодовича, была поражена его наружностью. Это был, так сказать, бриллиант на грязном фоне ее жизни [Достоевский 19746: 149].

Члены этой пестрой компании смеялись над больной женщиной из-за ее влюбленности. Как рассказывает Петруша, она была слегка помешана, но не до такой степени, как впоследствии. Поворотным пунктом стал некий бурный вечер, когда собутыльники Лебядкина «обижали» его сестру. Защищая ее честь, Ставрогин выбросил одного из них из окна. Петруша уверяет своих слушателей, что «рыцарских негодований в пользу оскорбленной невинности» в этом поступке не было; скорее это также была шутка. Благородный поступок Ставрогина, по-видимому, окончательно расстроил психику Марьи Лебядкиной. Однако, несмотря на ее возбуждение, он продолжал оказывать ей знаки особого уважения – «третировать ее как маркизу», – что, как сказал ему тогда Кириллов, только усугубляло ее душевную болезнь [Достоевский 19746:149–150]. Что же ответил Ставрогин на это обвинение? «Вы полагаете, господин Кириллов, что я смеюсь над нею; разуверьтесь, я в самом деле ее уважаю, потому что она всех нас лучше» [Достоевский 19746: 150] (курсив мой. – К. А.). Петруша уверяет своих слушателей, что все это было шуткой, баловством, фантазией преждевременно уставшего человека, психологическим экспериментом над слабоумной калекой, мучительным для нее.

Такова история в изложении Петруши Верховенского. Но он говорит людям то, что они, по его мнению, хотят услышать. Варвара Петровна отвечает: «Нет, это было нечто высшее чудачества, <…> нечто даже святое!» [Достоевский 19746: 151]. Все содержание романа в целом показывает нам, что Петр Верховенский, креатура языка, – лжец. Можем ли мы на этот раз принимать его слова на веру? Возможно, скрытая истина совсем иная? И действительно, слова Ставрогина («она всех нас лучше») имеют скрытый смысл, перекликающийся со стихами 46–47 седьмой главы Евангелия от Луки, где Иисус защищает грешницу, омывшую его ноги и помазавшую их драгоценным миром: «…ты головы Мне маслом не помазал, а она миром помазала Мне ноги. А потому сказываю тебе: прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много» (курсив мой. – К. А.).

Рассказ Петруши представляет собой ряд избитых литературных клише. Прежде всего бросается в глаза перекличка подробностей жизни Марьи Тимофеевны с историей Сони Мармеладовой в «Преступлении и наказании»: такое же нищее, бездомное семейство, те же убогие трущобы в том же городе, такой же мот и пьяница в роли опекуна… Внеязыковые реалии – реальный мир того времени, литературная традиция, скрытые евангельские реминисценции и даже написанные ранее произведения самого Достоевского – вновь выводят нас на историю падшей женщины, проститутки, обитающей в центре безжалостного и порочного города. Даже в деталях «обрамление», в котором предстает перед персонажами романа героиня Достоевского, напоминает появление Сони в дверях комнаты, где умирает ее отец:

Из толпы, неслышно и робко, протеснилась девушка, и странно было ее внезапное появление в этой комнате, среди нищеты, лохмотьев, смерти и отчаяния. Она была тоже в лохмотьях; наряд ее был грошовый, но разукрашенный по-уличному, под вкус и правила, сложившиеся в своем особом мире, с ярко и позорно выдающеюся целью. Соня остановилась в сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая, казалось, ничего, забыв и о своем перекупленном из четвертых рук, шелковом, неприличном, здесь, цветном платье… [Достоевский 19736:143] (курсив мой. – К. А.).

Сравним это с появлением Марьи Тимофеевны на страницах «Бесов».

Насмешки и даже удивление сопровождали и даму всё время, пока она пробиралась к соборным вратам между экипажами и ожидавшим скорого выхода господ лакейством. Да и действительно было что-то необыкновенное и неожиданное для всех в появлении такой особы вдруг откуда-то на улице средь народа. Она была болезненно худа и прихрамывала, крепко набелена и нарумянена <…>, с совершенно открытою головой, с волосами, подвязанными в крошечный узелок на затылке, в которые с правого боку воткнута была одна только искусственная роза…