Секреты Достоевского. Чтение против течения - [70]

Ставрогин [Достоевский 19746:144]. Никто не замечает, как и когда появляется Ставрогин: «…он вошел очень тихо и на мгновение остановился в дверях, тихим взглядом окидывая собрание» [Достоевский 19746: 145]. Ставрогин ассоциируется с существованием, с присутствием; поэтому он не просто «есть», он «является»[127]. Иными словами, Ставрогин – это видение, нечто явленное другим. Корень этого глагола связывает Ставрогина с местом, где в романе совершается символический акт: Богоявленской улицей. Роль Ставрогина состоит в том, чтобы «являть истину» – например, на самом повседневном и очевидном уровне, относительно его собственного брака. Вместе со Ставрогиным является истина, которая до того была скрыта. Его признание Тихону заканчивается обещанием: «Если же потребуют, явлюсь всюду» [Достоевский 1974в: 23]. Ставрогин имеет в виду, что если правоохранительные органы решат арестовать его, то он явится в суд. Но его манера выражаться двусмысленна. Фактически в конце своего признания он говорит, что явится любому, кто к нему взывает.

Произведения в жанре апокалипсиса, получившем имя от греческого слова, означающего раскрытие или откровение, описывают открытие скрытых истин; отсюда и название новозаветной книги, называемой по-русски Откровением. В «Преступлении и наказании» мы видели, как Лужин с помощью клеветы и обвинений пытался выставить Соню Мармеладову воровкой. Невиновность Сони так и не была доказана, однако и мы, читатели, и заслуживающие доверия свидетели поверили в нее. Раскрытию скрытых истин невозможно помешать; оно является, как дар. Аналогичная динамика характерна и для «Бесов». Когда персонажи романа, в частности Петр Верховенский, пытаются изобличить Ставрогина, они не могут затронуть его сути.

Вина Ставрогина остается загадкой. Вина Петра Верховенского очевидна:

И он [Шатов] стукнул ногой действительно в десяти шагах от заднего угла грота, в стороне леса. В эту самую минуту бросился сзади на него из-за дерева Толкаченко, а Эркель схватил его сзади же за локти. Липутин накинулся спереди. Все трое тотчас же сбили его с ног и придавили к земле. Тут подскочил Петр Степанович с своим револьвером. Рассказывают, что Шатов успел повернуть к нему голову и еще мог разглядеть и узнать его. Три фонаря освещали сцену. Шатов вдруг прокричал кратким и отчаянным криком; но ему кричать не дали: Петр Степанович аккуратно и твердо наставил ему револьвер прямо в лоб, крепко в упор и – спустил курок [Достоевский 19746:460] (курсив мой. – К. А.)[128].

Простое и прямое изъявительное наклонение, использованное рассказчиком, не оставляет простора для сомнений: Петр Верховенский замышляет насильственное преступление, совершенное в парке Скворешников, и наносит последний, жестокий удар. Он виновен. В противоположность этому, вина Ставрогина скрыта под множеством слоев повествования.

Наиболее загадочные грехи Ставрогина связаны с его отношениями с женщинами. Они остаются вне нашего поля зрения. Как мы видели, в записных книжках границы между образами персонажей особенно неустойчивы; качества переходят от одного героя к другому, пока не присваиваются кому-либо конкретному в окончательном варианте романа. Аналогичным образом дело обстоит и с его героинями. Вначале они все кажутся на одно лицо и всех их зовут Мариями, или их имена похожи на имя Мария – Марья Тимофеевна, Марья Шатова, Матреша; даже девушка, которая позднее стала Дашей, сначала была Машей. Однажды даже имя, как нос у Гоголя, начинает жить своей жизнью, когда каламбур Marie ⁄ marie («замужняя» по-французски) порождает восклицание: «Не каждую женщину можно назвать Марией» (Chaque femme nepeutpas sappeler Marie) [Достоевский 1974в: 169]. Всех этих женщин объединяет одно: их связь со Ставрогиным. Он их всех соблазнил? Какая из них забеременела от него? Кто из них – жена Ставрогина? И какая тайная истина заключена в кульминационной сцене с Лизой Тушиной (которую не зовут Марией) в конце романа?

Большинство литературоведов видят в Марье Тимофеевне невинную девственницу, каковой она считает себя сама. В эпохальной книге Вячеслава Иванова о Достоевском она фигурирует как символ «Вечной Женственности в аспекте русской души», «Богородицы» и «Пречистой», которая «страдает от засилия и насильничества “бесов”, искони борющихся в народе с Христом за обладание мужественным началом народного сознания» [Иванов 19876: 523]. Иванов обосновывает такую трактовку главным образом ее репликами в диалоге со Ставрогиным во время его визита к ней в главе «Ночь» [Достоевский 19746: 215–219]. Символическая ассоциация Марьи Тимофеевны с Девой Марией и ее пребывание в монастыре наводят читателей на мысль, что она является носительницей религиозной идеи. Ее представление о том, что путь к благодати лежит через слезы, и ее идентификация с Русской землей предвосхищают (в самом буквальном смысле) природоцентричное учение Зосимы, изложенное в «Братьях Карамазовых»[129]. Тем не менее, с учетом несомненной укорененности Марьи Тимофеевны в русской языческой культуре с ее традицией двоеверия (сосуществования языческих и христианских верований) и того, что она предается таким сомнительным суеверным занятиям, как гадание, читатели, которые некритически воспримут ее религиозность, могут не обратить внимания на гораздо более сложную и глубокую идею. Кто на самом деле ее Князь?