Секретная почта - [30]

Меня встретила тетушка и долго рассматривала близорукими глазами, поеживаясь в длинном одеянии, подол которого волочился по полу. Мне понравилась материя — по ней порхали зеленые и синие птички. Из большой комнаты в открытую дверь неслась приятная музыка. Такой я еще никогда не слыхивал. А когда тетушка двигалась, казалось, будто на ее халате под веселую музыку птички начинают махать крылышками.

— Ах, какая сегодня чудная гармония джаза! — радостно вздохнула тетушка. — Сказка! Мечта!..

Тетушка, слушая музыку, поводила плечами, словно собиралась вспорхнуть вместе с птичками своего халата. Она даже со мной не разговаривала, пока не кончилась передача. Когда в приемнике послышались слова на непонятном для меня наречии, тетушка еще раз вздохнула.

— Эльжбета! — позвала она женщину из кухни и велела поджарить грудинку с луком.

И вдруг лицо у тети исказилось, словно от зубной боли:

— И ты ночевал у незнакомых? На полу?..

Тетушка подскочила, подозрительно посмотрела на меня, двумя пальцами переворошила мои волосы.

— Перхоти как будто нет… — тетушка осторожно исследовала мою шевелюру, словно боясь, как бы оттуда не выпрыгнул какой-нибудь необыкновенный жучок. — Эльжбета! Завтракать — потом. А сейчас — ванну! Немедленно!

Повинуясь тетушке, я намылился душистым мылом, выкупался в беленькой ванне.

Вот пришел и дядя — коренастый, лицо крупное, красное, подбородок округлый, жирный, шея толстая.

— Запишем тебя в рабочий класс. Сейчас ведь он всем верховодит. Буржуям дали по шапке. А кроме того, — обернулся он к жене, — племянничек займет жилплощадь. Домоуправ не сможет придраться.

Эльжбета подала обед. Поджаренные куски индюшатины плавали в горячем красном соусе. Дядя пригласил отобедать какого-то костлявого, темноволосого гражданина с перекошенным лицом, которого почтительно называл товарищем юрисконсультом. Возле индейки появилась бутылка водки, сдобренная для вкуса стаканчиком коньяка.

— Чего стесняешься, сиротка? — обратилась ко мне тетушка, включив радио и вернувшись за стол. — Приучайся к вилке. Тыкай в тот кусок, который на тебя смотрит. Сам накладывай, не стесняйся!

Я погрузил вилку в птичью ножку. Язык прилип к нёбу — так было вкусно! На дне миски плавали черные сливы. Их я взял несколько штук.

Юрисконсульт тоже положил себе на тарелку солидный кусок. Они с дядей всё поднимали рюмочки, толковали об арбитраже, фасонном железе, вагонах.

Наелся я так, что даже глаза слипались. Юрисконсульт, допив кофе, простился и, шагая осторожно, как цапля, ушел.

Дядя развалился на диване. Утирая платком потные виски и потягивая минеральную воду, он говорил мне:

— Устрою тебя на фабрику, поговорю с отделом кадров. Найдем какую-нибудь штатную единицу. Учеником или даже чернорабочим. С первого же дня — зарплата!

Тетушка курила и крутила ручку приемника.

— Парню пальца в рот не клади! — обернулся к жене дядя. — Небось сегодня первым всадил вилку в индейку. Самый жирный кусище отхватил. Пока я собирался, мне остались рожки да ножки. А ему — хоть бы что. Уписывает, жир с подбородка течет. Так всегда и хватай, парень! В городе никому не давай спуску.

— Помолчите! — взволнованно крикнула тетушка. — Гармония джаза!

Комнату наполнили острые, быстрые, тревожные, торопливо-нежные звуки.

— Гармония джаза… — повторяла тетушка. — Разве есть что-нибудь удивительнее на свете?

После сытного обеда и минеральной воды дядя пыхтел, как кузнечный мех.

— Не храпи, дорогой, — попрекала его тетушка. — Когда я тебя приучу чувствовать хорошую музыку?

Вот так я и начал городскую жизнь. Дядя устроил меня на фабрику оцинкованной жести и эмалированной посуды. Причем — без особого труда. Он там замдиректора по снабжению. Его все слушаются, бегают к нему за советами, требуют материалов. А он только кричит да кричит в телефонную трубку, даже стены конторы дрожат.

Тетушка заведует дамской парикмахерской. Она — незлобивая, разговорчивая. Бывало, курица, купленная ею на базаре, перед тем как лишиться головы, снесет свежее, тепленькое яичко. Об этом необыкновенном подарке вскоре узнают соседи, знакомые, продавцы в магазинах — полгорода. Кроме того, тетушка очень верила в сны. У нее даже был истрепанный довоенный сонник.

И все-таки мне в этом доме было очень хорошо. Невзлюбила меня только толстая Эльжбета. Голос у нее — как у лесоруба: заорет, даже в ушах звенит. А кухарке было за что обижаться. У дяди — три комнаты, а при кухне — маленькая каморка с окошечком в потолке. В ней и проживала кухарка, развесив по стенам образа святых. Когда я вернулся с фабрики с выпачканными локтями, тетушка вселила меня в каморку, а Эльжбете пришлось, ставить на ночь раскладушку на кухне. За такое вторжение она, видно, и решила не прощать мне до последнего вздоха. Увидит меня — вздернет нос, отвернется и без конца брюзжит, будто от меня несет смолой и керосином и теперь этим запахом провоняет все жаркое.

Не хотелось мне попадаться на глаза этой брюзге, в особенности потому, что она ябедничала тетушке, всячески старалась меня выжить.

Нашел я и друзей, с кем скоротать вечерок. Отгадайте, кто был моим лучшим приятелем? Да Криступас! Сын той вокзальной буфетчицы — возле его кровати я спал первую ночь в Вильнюсе.