Секретики - [47]

Наконец дали сигнал, ударив в корабельную рынду, и спектакль начался. Я изображал фашиста-часового. На мне были черный китель, галифе, широкий ремень с портупеей и черная пилотка. Под китель на живот подложили подушку: фашист должен был быть толстым и неповоротливым. Я появился из-за угла с автоматом наперевес и начал важно прохаживаться перед импровизированной землянкой, рядом с которой стояла табличка “Мост”. В этот момент на балкон вышла Тонька в летном шлеме, авиационных очках и с парашютными лямками на плечах. Хор участников принялся гудеть, изображать рев самолетных моторов. Тонька взобралась на перила, предварительно защелкнув карабин на толстой веревке, пропущенной через блок. Стоявший в глубине охранник натянул веревку и начал отсчитывать: “Пять-четыре-три-два-один”, а затем громко скомандовал: “Пошел!” Тонька прыгнула вниз и, удерживаемая страховкой, опустилась на землю прямо у меня за спиной. За ней опустился кто-то еще. По роли, фашист не заметил появления диверсантов и продолжал тупо охранять мост, расхаживая из стороны в сторону. Тонька набросилась на меня с бутафорской финкой, ударила в спину, я комично вскинул руки, выпустил автомат и повалился в траву. Всё это репетировалось тысячу раз и слово “комично” наверняка было написано в сценарии. Пока я лежал кулем, второй диверсант, достав пачку взрывчатки, протянул ее Тоньке со словами: “Тол, бери скорей!” Тонька кивнула, засунула пакет под мост, вставила в него бикфордов шнур и подожгла. Затем они отползли в сторону и залегли, закрыв головы руками. Шутиха рванула, из-под моста потянуло сизым дымом. На этом первая сцена закончилась.

Мы вскочили и убежали переодеваться, а на пятачок вышли партизаны, притащившие мангал с горящими углями – подобие походной кухни. На мангале стоял котел, из трубы шел настоящий дым. Партизаны в ватниках, с красными лентами на шапках выстроились в очередь к повару, разливавшему по мискам суп.

– Что у нас сегодня? – поинтересовался молодой партизан в накладной бороде.

– Щи! – торжественно произнес повар, отмеряя ему порцию супа.

Третья сцена была тоже не особо замысловатой. Тонька, советская разведчица, встречалась на улице оккупированного города с господином в пенсне, с тросточкой и в цилиндре – понятное дело, с нашим резидентом. Сперва они долго бродили по воображаемой улице, внимательно разглядывая афиши, пока, наконец, Тонька, столкнувшись с господином, не протянула ему половину фотографии.

– На! – сказала Тонька.

Резидент вынул из портмоне вторую половину фотографии, приложил ее к врученной, взял Тоньку под локоток и галантно увел за угол дома.

Потом те, кто был в ватниках и шапках с красными лентами, забрались в блиндаж, а другие, в том числе и я в своей фашистской амуниции, раскинули руки и побежали, изображая эскадрилью бомбардировщиков. Пролетая над землянкой, преобразившейся, по замыслу режиссера, в дот, “самолеты” бросали туда бенгальские огни – фугасные бомбы. Отбомбившись, мы завернули за угол, бывший нашей кулисой. Партизаны выбрались из подполья, встали во фрунт перед главным в фуражке, отдали ему честь, а крайний, сделав шаг вперед, произнес дикторским голосом: “Налет вражеской авиации закончен. Толщина дота выдержала”. После чего все актеры выбежали на лужайку и изобразили общий поклон.

– Толщина! – первой выкрикнула моя бабка, была награждена громом аплодисментов и получила какой-то сладкий приз.

Понятно, что и нас не обделили: шофер и охранник уже жарили на мангале шашлыки, на лужайку вынесли столы, и началось пиршество.

Война никак не хотела уходить. В те времена можно было еще встретить трофейные “опели” и “БМВ”. Почему-то чаще они встречались в провинции, в Москве я их не помню. В Зеленоградской на соседней улице жил дядька, у него было аж три “опель-кадета”, из которых он всё собирал один, но на ходу я его так и не увидел. Мы бегали к нему позырить, но подойти к фашистским “опелям” он нам так ни разу и не позволил. Зато в дырку в заборе их можно было разглядывать сколько угодно, что мы и делали. Залипая у нее, обсуждали, что лучше – трофейный “опель”, отечественная “Победа” или “Москвич 401”, похожий на тот же “опель-кадет”. Особенно нам нравился “козел”, или “ГАЗ-69”, потому что он мог проехать туда, куда фашистским машинам было не добраться.

Конечно же, мы играли в войнушку, строчили из самодельных деревянных автоматов, ползали по-пластунски по буеракам и канавам, а наигравшись и наоравшись до одури, легко переключались на нечто более дельное: залезали в заброшенные сады за падалицей или объедались терпким боярышником – кто-то пустил слух, что его ели в войну. Эта игра закончилась печально. Боярышник наградил всю нашу компанию жестокой дизентерией, всех детей спешно эвакуировали в Москву, на чем дачный сезон и закончился.

Куда более весомых свидетельств войны мы не замечали или не понимали, свыкшись с ними. На станции, в клетушке с малюсеньким окном-кормушкой, всегда сидел безногий сапожник. Он держал во рту толстую дратву – размачивал ее слюной, прежде чем продеть в ушко шильца. Шильцем он ловко протыкал подметку и пришивал ее к ботинку или ставил заплатку, лихо отрезая лишнюю кожу острейшим косым ножичком, сделанным из пильного полотна. Мы следили за его черными мозолистыми руками, поражаясь виртуозной работе. На станцию он ездил на тележке с железными подшипниками вместо колес, а после рабочего дня в торговых рядах рядом со станцией пил сухое домашнее вино с одноруким грузином, торговавшим своим вином из большой деревянной бочки. Такие инвалиды в ту пору не были редкостью, многие их них ездили на тележках по вагонам электричек, продавая всякую мелочь, вроде самодельных алюминиевых расчесок, или играя на баяне “Ночь коротка, спят облака” и “Катюшу”. Было ли их жалко? Связывали ли мы их с войной? Скорее нет, чем да. Они были необычные – получеловеки, с испитыми лицами и сильными руками, натруженными от постоянной работы толкушами – деревяшками, похожими на узенькие утюги. Снизу толкуши были подбиты войлоком или, наоборот, подковками, издававшими при отталкивании от асфальта характерный скрежещущий звук. Не обратить внимания на половинку человека на тележке было просто невозможно, как невозможно не проводить взглядом карлика или горбуна. Безногие к таким взглядам привыкли и вроде бы их не замечали. Наш сапожник не опускался до побирушничества. Дом у него был маленький, но опрятный, с красивыми резными наличниками. За забором бродили куры, а перед палисадником паслись бородатые козы. Огромное болтающееся вымя не мешало им вдруг взбрыкнуть и сделать уморительный прыжок в сторону, ударив воображаемого противника раздвоенными копытцами. Жена сапожника торговала козьим молоком, которое я терпеть не мог. На углу избы была прибита деревянная красная звезда, сообщавшая прохожим, что один из членов семьи погиб на войне, как было принято в те годы. В поселке таких звезд было много, глаз просто фиксировал их, как фиксировал огромный подсолнух, свесивший голову на огороде, или пугало в клубничных грядах. Поношенный пиджак на плечах-распорках или старая шляпа на тряпичной голове были нам куда интересней красной звездочки, шляпа была веселее – это факт.