Секретарь обкома - [26]

Василий Антонович вновь закурил, пуская дым в окно. Но дым тянуло назад, в комнату. Появился Воробьев.

— Собрались, Василий Антонович. Василий Антонович бросил недокуренную папиросу в пепельницу, пошел к дверям. В них, один за другим, уже входили руководители местных отделений Союза писателей, Союза художников, Союза композиторов, представители актива атих организаций. Они здоровались, называли себя. Одних Василий Антонович знал, других видел впервые, лица третьих где-то ему встречались.

— Прошу, прошу, рассаживайтесь, пожалуйста! — Василий Антонович приглашал к длинному столу. — Сейчас нам чайку организуют. Мошет быть, окна закрыть? Нет? Ну, тем лучше. Поэтам, говорят; нравится такая лирическая обстановка. Она им создает творческое настроение.

— Творческое настроение как поэтам, так и прозаикам создают хорошие квартиры, — сказал секретарь отделения Союза писателей прозаик Баксанов, острый на слово, жизнерадостный толстяк, очень хорошо выступающий на партийных конференциях, на больших областных собраниях, на совещаниях и слетах.

— Композиторам тоже!

— И художникам!

— Ну вот, с грубо материального начинаем разговор о пище духовной! — В шутливом огорчении Василий Антонович развел руками.

— К слову пришлось, Василий Антонович!

— Это ничего, это, может быть, и хорошо, — сказал он, садясь в свое кресло. — Мы как раз перед вашим приходом и о том и о другом рассуждали. Одно от другого не оторвешь. Обсуждали итоги весеннего сева, а неизбежно заговорили и о культуре села. Сегодня без борьбы за культуру в деревне уже нельзя успешно двигаться дальше.

— Вы правы, — воспользовавшись паузой, сказал художник Тур-Хлебченко. — Минувшим летом я выезжал на этюды в такие глухие, дальние районы, как Долгопольский и Васютинский. И что вы скажете, вокруг меня целый актив сколотился. Ребята, лет так по пятнадцати, по двадцати, тоже, знаете, к изобразительному искусству тянутся. Маслом хотят писать. А ни черта… то есть как это сказать?.. Ничего у них для этого нет. Ни холста… Где они его там возьмут? Ни, тем более, красок.

— У нас и в Старгороде-то порядочных красок нет, — добавил кто-то из художников. — В Ленинград, в Москву надо ездить.

В самом деле, черт возьми, думал Василий Антонович, слушая эти рассказы и реплики, сколько же всего надо, о скольком надо позаботиться! Этюдники, кисти, таинственные муштабели… Не только без дорог, без электричества и водопровода не пойдет культура, но вот и без них, без муштабелей. Что это, кстати, такое? Надо у Юлии спросить.

Разговор шел остро, откровенно, первого секретаря обкома нисколько не стеснялись. Отлично, отличдо, думал Василий Антонович. Вот они боевые и страстные помощники партии в великих делах. Как замечательно было бы, если бы все они, дружно, били в одну цель — своими произведениями воодушевляли людей на строительство коммунистического общества.

— Слушайте, товарищи, — сказал он. — Говорят, у нас в городе завелся молодой поэт, который несет совершеннейшую ересь, но до того через эту ересь нравится женскому полу, что за право побыть в его обществе даже дерутся.

— Василий Антонович, — ответил представитель Союза композиторов, собиратель народных мелодий, известный песенник, старик Горицветов. — Позвольте, я вам объясню. Это, знаете, какого рода явление? Это совсем не новое. Это очень старое. Когда-то их были сотни, таких подражателей Игорю Северянину. Помню их, волосатых, бледнолицых, в бархатных черных блузах. Шел десятый год, одиннадцатый, тринадцатый… Завывали в клубах, на эстрадах, слагали «поэзы». Если позволите, кое-что почитаю? У меня отличная профессиональная память.

Собор грачей осенний,

Осенняя дума грачей.

Плетни звено плетений,

Сквозь ветер сон лучей.

Бросают в воздух стоны

Разумные уста.

Речной воды затоны,

И снежной путь холста!

Три девушки пытали:

Чи парень я, чи нет?

А голуби летали,

Ведь им немного лет.

И всюду меркнет тень.

Ползет ко мне плетень.

— Ясно? — сказал Баксанов. — Ползет ко мне плетень. Многозначительное ничто. Горицветов прав, Василий Антонович. Этот молодец, о котором вы спрашиваете, повторяет зады; эксплуатирует, можно сказать, недоразработанную жилу мещанства. Мещанство живуче, оно дает свой заказ. Не нашел пиит золота настоящей поэзии, силенок не хватило, набрел на заброшенные штольни с мещанскими самоцветами и давай выдавать на-гора. Мещанство, оно штука такая — хотя и цепкая, хваткая, но без пищи ему трудно, хиреет. А тут вдруг подбросили топлива. Истопник этот и стал кумиром. Верно, за полтора года третья дура в жены к нему идет.

— Такие стихи, что он сейчас пишет, я тоже писал, — сказал Горицветов. — Лет сорок пять назад, когда гимназистом был. Вот вам четыре строчки. — Он встал в позу, стал читать с длинным подвыванием:

И не было сил, чтобы крикнуть набатово:

«Ну постой, не спеши, обожди!»

А ветер все так же колени обхватывал,

И в проспектах рыдали дожди.

— Здорово! — закричали, захлопали, засмеялись за столом.

— А почему бы вам, — сказал Василий Антонович, — не писать и не публиковать острых пародий на мещанские стихи, не бороться с литературным мещанством оружием смеха? Это сильное оружие. Более сильное, чем оружие административных мер. Мне рассказывали, что в Польша в тридцатые годы, или перед тридцатыми годами, бурно расцветала обывательская литература, в прогрессивных кругах ее называли литературой «для горничных». Эта наводнившая книжный рынок литература очень беспокоила передовых польских писателей. Но поделать с нею они ничего не могли. И вот одна из писательниц, из прогрессивных писательниц, решилась на такой шаг. Она написала книгу, как бы сгусток, концентрат, эталон, что ли, литературы «для горничных». Остроумно, талантливо высмеяла, высекла и самих сочиняющих для мещан, и их продукцию. И что вы скажете! Говорят, что это сыграло огромную роль. Над литературой «для горничных» даже сами горничные смеялись.