Секретарь обкома - [25]

— Да уж как-нибудь, — ответил Костин.

— Ну вот, недавно она статью в свой исторический журнал писала. Я полистал ее черновики без ведома автора. Интересные есть местечки в статье. Шаль, что мы редко на историю оглядываемся. У нее сказано примерно так: древняя Греция, мол, особенно в «золотой век» Перикла, достигла очень больших высот цивилизации. Демократия… искусства, наука. Замечательные строительства велись. Словом, золотой век, и только. Но почему-то все цвело, цвело — да и зачахло. Не сумели — та усеченная демократия, тот античный строй, — не сумели они обеспечить благами цивилизации всех до единого граждан своей страны. Понимаешь: всех до единого! Вот что важно. И не могли те греки этого сделать. Вся их демократия, все их процветание на рабах держались. В Афинах при том же прославленном Перикле из четырехсот тысяч жителей половина была рабами. Да и из двухсот тысяч, так сказать, свободных граждан только тысяч тридцать или около того были полноправными гражданами Афин, только для них и существовали и демократия и цивилизация. Любой строй рано или поздно погибает, если он не сможет обеспечить своими благами всех до единого граждан. Погиб рабовладельческий строй — одна из самых изуверских форм эксплуатации человека человеком, погибло пришедшее ему на смену крепостничество, на наших глазах рушится и капитализм. Только социалистический строй дает возможность каждому человеку до единого пользоваться благами цивилизации, или, как мы теперь говорим, культуры. Дает возможность, говорю, да? Но пользуются культурой далеко ещё не все в равной степени. А надо добиться, чтобы все ею пользовались. Надо щедро давать культуру людям. Вот для того мы бьемся и за зерновое хозяйство, и за повышенна продуктивности животноводства. Не как за кусок хлеба или мяса бьемся, а как за материальную базу могучей культуры для каждого человека. Для каждого! Мы бьемся за истинно золотые времена человечества. И вот грош нам цена тогда, если и нивы наши будут тучными, и скот упитан — выше некуда, а жить люди по-прежнему останутся в жалких хатенках, при керосиновых лампочках, до села своего пробираться по колено в грязи… Мы же видим это все, выезжая в область!

— Точно, точно, — подтвердил Костин. Лаврентьев красным карандашом в раздумье рисовал каких-то человечков на листе бумаги. Сергеев, подперев подбородок ладонью, сосредоточенно смотрел в окно на то, как по стеклу бежали струйки мелкого, сносимого ветром дождя.

— Какие наши будут доходы в итоге сельскохозяйственного года, — продолжал Василий Антонович, — какие в результате колхозы смогут бросить средства на строительство, на культуру, чем города смогут помочь селу — вот о чем бы нам следовало рассказать в докладе.

— Пожалуй, это другая тема, — сказал Сергеев. — Нас просят доложить о весеннем севе.

— Если бы кто-нибудь из нас с тобой был старгородским губернатором… — Василий Антонович чиркнул спичкой и закурил папиросу. — Мы бы, пожалуй, тем и ограничились в докладе: посеяно столько-то, в такие-то сроки, таким-то зерном.

Сергеев рассмеялся:

— Кто бы нас с тобой допустил до губернаторства! Свиней бы мы с тобой пасли.

Засмеялся и Василий Антонович.

— Ну что ж! У свинаря Морозова из «Красного луча» — два ордена Ленина и Золотая Звезда Героя. А у тебя, председателя облисполкома, или у тебя, Петр Дементьевич, у секретаря обкома, много ли у вас наград, товарищи дорогие?

— У меня кое-что есть, это ты зря, Василий Антонович, — ответил Лаврентьев. — Три боевых Красных Знамени да четыре. Отечественной войны обеих степеней. Медалей не считаю.

— Смотри-ка! — Василий Антонович удивился. — Ну, извиняюсь тогда. Что же ни разу не надел, даже в праздник?

— У меня тоже кое-что имеется, — сказал и Сергеев. — Вот когда на красных подушечках понесут их впереди, тогда и увидите…

— Слушай! — Василий Антонович посмотрел на него с неудовольствием. — Это не повод для шуток. Не люблю я разговоры о смертях. — Он взглянул на часы. — Давайте, товарищи дорогие, подумаем в таком вот плане, в плане перспектив и осмысления фактов, и затем ещё разок соберемся. Послезавтра, например.

— Может быть, намекнуть, хотя бы вскользь, что мы не прочь посоревноваться с высокогор-цами, — предложил Лаврентьев. Стимул для наших колхозов будет, тянуться заставит.

— Что ты, что ты, Петр Дементьевич! — Сергеев даже руками замахал. — С какой-нибудь другой областью — это ещё туда-сюда. А с высоко-горцами соревноваться…

— Если по принципу «туда-сюда», то лучше и совсем не надо. — Василий Антонович поднялся. — Без десяти четыре. В четыре должен творческие кадры принимать. Давно обещал. — Вместе со всеми он вышел в приемную, спросил Воробьева: — Как там, не готовы ещё?

— У товарища Огнева собираются.

— Когда соберутся, пусть сюда их приводит.

Василий Антонович распахнул окна в кабинете. Дождь шумно орошал листву деревьев в парке. Прячась под листвой, звонко распевали зяблики. Кабинет заполнялся влажной и хорошо пахнувшей свежестью. Стояли последние дни мая, наконец-то область завершила сев — пусть на неделю позже, чем высокогорцы, но завершила, и теплые дожди уже не только не помеха, напротив, они помогают всходам, помогают росту всего живого на полях. Хорошо! Свалились с плеч и то посевное напряжение, и то ожидание ежедневных сообщений из районов о ходе работ, та постоянная готовность ехать туда, где образовались затор, заминка, где, как ты полагаешь, без твоего присутствия дело не выправится, не пойдет.