Секрет каллиграфа - [146]

По залу пробежал ропот. Сердце Хамида затрепетало от радости. Сати аль-Хурси многозначительно улыбался. Министр дал своим слушателям возможность прийти в себя. Он походил на режиссера, до мельчайших деталей продумавшего свою постановку. На последней фразе он встал и направился к двери. Через некоторое время в зал внесли чай и выпечку.

Присутствующие прекрасно поняли, о чем говорил министр. И чай им был нужен для того, чтобы промочить пересохшее от волнения горло.

Об этой букве «ла» ходили легенды. Согласно известному анекдоту, один из сподвижников спросил пророка, сколько букв дал Адаму Всевышний. «Двадцать девять», — ответил тот. Ученый товарищ Мухаммеда заметил на это, что он ошибается и что в арабском языке букв всего двадцать восемь. Пророк повторил, что их двадцать девять. В ответ на это его друг пересчитал все буквы и снова возразил ему.

— Семьдесят тысяч ангелов тому свидетели, их двадцать девять! — вскричал пророк, побагровев от гнева. — И двадцать девятая — буква «ла»!

Все соратники Мухаммеда знали, что он ошибается. «Ла» не буква, а слово, состоящее из двух букв и обозначающее «нет». Но не только они, но и тысячи ученых арабов и бесчисленное множество простых людей, умеющих читать и писать, молчали об этом на протяжении более чем тысячи трехсот лет и учили детей неправильному алфавиту с одной составленной из уже имеющихся двух, а потому излишней буквой.

— Моя цель, — продолжал министр, — дать образование сирийским детям, а это значит оградить их от всего того, что не ведет к истине. Как мы этого добьемся — наше дело. «Ищи правды, даже если она заведет тебя в Китай», — не так ли завещал нам пророк? — Тут Мансур повернулся к Хамиду: — И от вас, уважаемый каллиграф Хамид Фарси, я жду многого. Поистине ваше искусство непостижимо для разума! Оно может увековечить на бумаге человеческую речь и в то же время уничтожить ее, превратив в мертвые, не поддающиеся расшифровке знаки. Под пером каллиграфа буквы утрачивают функцию носителей мысли и превращаются в чисто декоративные элементы. Я ничего не имею против орнаментов на стенах, коврах или вазах. Но в книгах нахожу такую узорчатость излишней. В этом отношении шрифт «куфи» для меня особенно неприемлем.

Хамид чуть не подпрыгнул от радости. Он тоже ненавидел «куфи». Единодушие превзошло самые смелые его ожидания. Когда в перерыве заседания Мансур подозвал Фарси к себе, тот приблизился к нему с замиранием сердца.

— Я очень рассчитываю на вашу поддержку, — повторил министр. — Вы должны принять участие в оформлении учебников. Каллиграф — мастер письменной речи. И я прошу вас разработать стиль, который упрощал бы усвоение материала, вместо того чтобы усложнять его, как те шрифты, которыми до сих пор пользовались ваши коллеги.

Хамид уже подготовил несколько вариантов. Вскоре он опять явился к министру, который, как казалось, всегда находил для него время. Попивая чай, они сличали разные стили и определялись с размером букв. После четырех аудиенций оба пришли к единому мнению по поводу шрифта для новых учебников.

Похвалы министра много значили для Хамида. Расположение столь высокопоставленного лица должно было сыграть роль рычага, при помощи которого он надеялся сдвинуть с места этот неподъемный камень, запустить наконец реформу языка, и куда более радикальную, чем та, о которой говорилось на заседании.

Много ночей подряд Хамид спал урывками.

Оба они были откровенны друг с другом. Когда Фарси однажды удивился рвению, с каким христианин Мансур занимается священным для каждого мусульманина арабским языком, министр только рассмеялся.

— Мой дорогой Хамид, — сказал он, — священных языков не бывает. Их выдумал человек, чтобы облегчить свое одиночество. Поэтому любой язык есть не более чем отражение многогранного человеческого существования. Речь может быть красивой и безобразной, нести любовь и смертельную угрозу, войну и мир. Я был пугливым мальчиком, и оплеухи, которыми награждал меня учитель за то, что я видел в арабском алфавите только двадцать восемь букв, заставили меня начать собственное исследование. Но пока я искал неопровержимые доказательства своей правоты, мой наставник, к сожалению, умер.

— Но нам нужны и новые буквы, — воспользовавшись возможностью, продолжал Хамид. — Не хватает четырех. А кое-какие еще надо бы выбросить, чтобы в конечном итоге мы имели динамичный алфавит, способный передать красоты всех языков мира.

— Вы хотите изменить алфавит, я правильно понял? — поднял на него удивленные глаза министр.

— Освободить его от ненужного балласта и добавить четыре новых знака, — кивнул Фарси. — Пока хромает алфавит, наш язык — жалкий калека, не имеющий никаких шансов угнаться за цивилизацией. Я экспериментировал несколько лет, — продолжал Хамид. — Я мог бы предложить вам новые буквы, для звуков «п», «о», «в» и «е», выведенные на основе уже существующих.

— О нет! — вдруг воскликнул министр. — Теперь-то я вас понял. Мой дорогой Хамид, — продолжал он, успокоившись, — отвечу вам, что буду вполне удовлетворен своей скромной реформой, если только мне удастся внедрить ее в школах в следующем учебном году, начиная с октября месяца, а самому после этого благополучно дожить до пенсии. Быть может, ваши предложения гениальны, но они должны быть признаны нашими учеными. Со своей стороны замечу, что упразднение буквы «ла» и сокращение словаря — это предел моих возможностей. — С этими словами Мансур встал и пожал Хамиду руку. — Я ценю ваше мужество, но эти идеи вряд ли осуществимы, пока государство не отделено от религиозных институтов, — продолжал он. — Это дело далекого будущего, а у меня слишком мало времени, чтобы успеть хоть что-нибудь изменить. Тем не менее, — министр крепко сжал ладонь Фарси, — открывайте свои школы. Одну, другую, десятую… Нам нужны новые типографии, газеты, издательства. А главное, ваши ученики и сотрудники станут нашими соратниками, которые будут понимать и защищать наши идеи. Они смогут сделать больше, чем десять министерств.