Седьмой переход - [85]

Говорят, любовь обостряет и зрение и слух. Но вот инструктору горкома комсомола Иноземцевой любовь с недавних пор мешала разбираться в людях. Она шла сейчас вслед за неунывающими штабистами и ничего и никого не замечала: ни стрельчатых теней от башенных кранов, указывающих ей дорогу, ни минских самосвалов, которые сигналили почти в упор, требуя посторониться, ни Речку-старшего, приветственно махнувшего рукой из своей «Победы». Все думали, что девушка с непривычки устала перелопачивать землицу. А она устала перебирать в памяти разные догадки насчет подозрительного поведения своего Геннадия. Значит, верно, пришла та пора любви, которая больно мстит девчонкам с норовом за их привычку водить мальчишек за нос...

Максим Каширин задумчиво брел по левому берегу Урала, вспугивая то стрижей, то чибисов, то скворцов. За ним увязался крикливый стриж, долго преследовал его, круто, с посвистом разворачиваясь над головой. «Ну и злопамятный!» — наблюдал за ним Максим, когда тот бросался в свое пике, стремительно разрезая воздух скошенными крыльями.

Максим выехал сегодня за город со всей семьей, едва взошло солнце. До обеда успели и порыбачить, и сварить уху, и вдоволь набегаться с дочерьми по лужайке, мягкой-мягкой, еще не опаленной жарким дыханием суховея. Даша уснула чуть ли не на ходу, ткнувшись под кустом в клубничник. Потом вышла из строя и Милица, разморившись на солнцепеке. Мать уложила их на коврике, прилегла рядом с ними. Пока Максим возился с мотоциклом, подкачивая баллоны, проверяя свет, подкручивая всякие там гайки, заснула и Эмилия, буквально опьянев от терпкого речного воздуха, утоляющего жажду, как кумыс.

Дочери прижались друг к другу, прикрыв глаза ручонками, а мать неловко запрокинула голову на вышитую «думку», словно вглядываясь из-под опущенных ресниц в уральское, чужое небо. Максим остановился над женой: узкое бледное ее лицо порозовело, на выгнутой нежной шее ровно билась голубая тоненькая жилка, смущенно прятались в складках цветастого халата ее маленькие груди. Не так ли спала она и там, на партизанском бивуаке, под оливами, в те немногие дни затишья, когда гарибальдийцы позволяли себе роскошь — суточную передышку после боя с альпийскими стрелками Кессельринга...

Максим глубоко вздохнул, нечаянно вспомнив то неимоверно далекое время, и мысли его опять вернулись к отцу. Не замечая теперь ни привязчивого стрижа, ни шлифованной гальки под ногами, он шел, будто по инерции, и думал тоже по инерции. То была инерция недавнего большого горя, которой хватит, наверное, на годы. Не стало человека, верившего ему, Максиму, как самому себе. Только одна Эмилия может сравниться с отцом убежденностью в правоте его, Максима. Все остальные — сестры, племянник, зятья — просто сочувствующие люди. Уж на что мать, души не чаящая в единственном сыне, и та как-то сказала: «С кем грех да беда не случаются». Ну, конечно, ей хотелось оправдать своего меньшого извечной неизбежностью, и, сама того не желая, она поставила под сомнение честь сына. У материнской любви своя логика чувств, способная иной раз примириться даже с совестью: с кем грех да беда не случаются. И если уж мать на минуту усомнилась, что ж тогда говорить о других, хоть малая доля недоверия, да есть в каждом из них. Это уж бесспорно. И только отец, сам побывавший в лапах у Колчака, до конца понимал его, Максима, только он верил ему строго, без скидок. K на близкое родство, без сделок с совестью. Да у него и не дрогнула бы рука показать сыну-трусу на распахнутую дверь из собственного дома...

Так часами размышлял Максим, все больше убеждаясь в том, что именно он сам, своим несчастьем ускорил кончину своего отца. Правда, все, в том числе и Настя, обвиняли только Родиона, который довел тестя до паралича сердца. Но он, Максим, придерживался несколько иного мнения: наверное, в тот день их последней встречи отцу опять пришлась защищать его, Максима. Недаром зять вскоре после похорон прислал ему записку: «Прости, я не хотел причинить тебе никакой боли, все произошло без злого умысла». Что произошло? Сперва он хотел написать сестре, потом раздумал. Не следует ее расстраивать лишний раз. И так он доставил ей немало неприятностей. Переживать так переживать одному. В конце концов будет и на его улице праздник. Должен, должен быть!..

И Максим приостановился, изумленными глазами посмотрел вокруг. У него, пусть редко, но случались эти минуты острого, почти юношеского мироощущения, когда жизнь виделась во всей ее тончайшей прелести.

Вон на ближнюю скалу нехотя опускается матерый беркут, все суживая круги широко распластанными крыльями. На последнем вираже степной орел мгновенно сложил крылья, расправил когтистые мохнатые ноги и опустился точно на гребешок скалы,— отличная посадка! Сел, неторопливо повел головой. Стрижи и те притихли в его присутствии... А как пенится, бурлит Урал под замшелыми утесами: по краям воронок — пенные узоры накипи, слепящие чистой белизной. Река вяжет и распускает замысловатую кайму берега, вечно недовольная искусным рукоделием, которому позавидовали бы лучшие мастерицы из пригородных станиц. И в небе — легкая вязь облаков; они то соединяются, образуя воздушные орнаменты, то исчезают от верхового ветерка. Небо в многоточиях — это жаворонки, и за каждым из них тянется бисерная нить песни: весь ярко-голубой простор выткан из этих нитей. Да н земля, нарядная, еще почти весенняя, тоже поет негромко, задушевно, стоит лишь прислушаться к бесчисленному хору ее шмелей, кузнечиков, диких пчел.